– «Роршах-башня»? – спросил я. – Клиника-галерея?
– Откуда ты знаешь?
– Я не знаю, – ответил я. – Я просто посмотрел, кто использует произведения искусства для диагностики.
– Да, – сказала она, – я все время забываю, какой ты у меня скорострел.
На двусмысленные комплименты лучше не реагировать.
– Дорогое место. Для пресыщенных богачей.
Мара кивнула.
– В общем, я с ними уже договорилась, – сказала она. – Они покажут мне этот лот сами. Они даже сказали про него пару слов. Это работа «Turbulent-2» иранской художницы гипсового века Ширин Нишат. Знаешь такую?
– Уже да, – ответил я.
– Про «Turbulent-2» никому ничего не известно. Зато самую знаменитую работу Ширин Нишат знают все. Она называется просто «Turbulent». Ознакомься, пожалуйста.
– Уже.
– Что, и видел, и критику прочитал? – подняла бровь Мара.
– Ну да.
– Позволь тебе не поверить, – сказала Мара. – «Turbulent» – это видеоинсталляция. Там поют. И довольно долго. Чтобы со всем нормально ознакомиться, надо слушать. Как ты мог это сделать за одну секунду?
– Киса, – ответил я, – ты же сама говоришь, что я скорострел. А сетевой ролик можно прокрутить с любой скоростью.
– Но тогда исказится музыка. Ты не переживешь того, чем хотела поделиться художница.
– Я этого по-любому не переживу, – сказал я. – И уже замучался тебе объяснять почему. Но что такое работа Ширин Нишат «Turbulent», я вполне могу рассказать. И как она переживается зрителем, тоже. Растолкую не хуже человека.
– Ну попробуй, – сказала Мара, – даже интересно. Прямо расскажи от своего лица. Вот я, Порфирий, вижу то-то и то-то, и меня охватывает… Что?
– В каком смысле «я, Порфирий»? Ты хочешь, чтобы я задействовал свою номинальную служебную личность?
– Например.
– В официальном или приватном режиме?
– А что, есть разница?
– Еще какая.
– Ну давай в приватном.
– Хорошо, – сказал я. – Значит, так. Я, Порфирий, вхожу в темную комнату. Там два экрана напротив друг друга. Как бы одно кино показывают другому. На одном экране восточный мужик с бородкой, вроде тех, какие шаурму делают. За его спиной зал, в нем сидят люди. На экране, который напротив первого, тоже зал – но пустой. И на его фоне такой черный силуэт в остром капюшоне. Мужик на первом экране поет что-то восточное, ему хлопают. Дальше он молча смотрит на второй экран. А там эта фигура в капюшоне. Она оборачивается, и мы видим, что это такой пожилой бабец в макияже. Если по ебабельной шкале, категории «я столько не выпью». Бабец начинает хрипло петь, издает всякие звуки, скулит, шипит, фыркает – типа, кидает обидку, что никто не трахает. В общем, сумбур вместо музыки. Мужик слушает до конца, но ему похуй. И все.
– Понятно, – сказала Мара. – Доходчиво изложил. Мусарней так и прет. В Полицейском Управлении одобрили бы. И реднеки в Накосях тоже.
– Ну так, – ответил я. – Я аудиторию знаю.
– Ладно, – сказала Мара. – А для культурных людей можешь?
– Культурных в каком смысле? Культуры разные бывают. Какой сегмент? Прогрессивный, феминистический, трансгендерный, гей-энд-лесбиан, Би-ди-эс- эм, патриархальный, консервативный, православный, супремасистский?
Мара секунду подумала.
– Прогрессивно-феминистический.
– Могу конечно, – сказал я. – Значит так… Я, Порфирия, вхожу в темную комнату. На одной ее стене – уверенный в себе белый мужчина, сочащийся привилегиями и похотью: он даже не смотрит на свою аудиторию, зная, что любому его слову будут хлопать другие белые мужчины. На другой стене – женщина в черном, в вечном трауре, наложенном на нее репрессивной культурной традицией. Зал перед ней пуст, как поле ее жизненного выбора. Она не может обнажиться, не может петь – ее обвинят в энтайсменте. Ее сновидческая песнь доносится к нам не из этого мира, на что указывают пустые ряды стульев перед ней. Это мечта о свободе, сдавленный вопль протеста…
– Достаточно, – сказала Мара. – Надо же. Действительно можешь.
– А то.
– Откуда у тебя такие познания?
