Его вынесло на воздух. Послышался треск и сочный хруст. Что-то ломалось, но он уже не слышал, уплывая куда-то на волнах блаженства. Вот, оказывается, что такое смерть. Как хорошо. Как спокойно…
— Дыши!
Хлесткий удар по лицу. За что? Больно же!
— Дыши, кому сказала?
Еще один удар. Не надо меня бить! Мне и так хорошо!
Удар.
— Ай!
— Вот так! Еще! Дыши! Дыши, витязь! Дыши, богатырь! Жить будешь!
В легкие хлынул воздух. В нос — уйма запахов. Мышцы задергались, заболели, когда кровь побежала по жилам, снова наполняя их. Откуда она взялась? Ведь, кажется, вся выплеснулась. Видать, не вся…
Он попытался сесть. Провел рукой по лицу, счищая приставшую хлебную корку. Запустил пятерню в волосы, выдирая хлеб и оттуда. Рядом суетилась старушка, сковыривая корку со спины.
— Хорош, — бормотала она. — Ай хорош! Не выдохлась, видать, травка. Какой богатырь народился! Хоть сейчас на подвиг ратный!
Он выпрямился, встал на ноги. Дышалось легко и свободно, хотя в ушах еще шумело. Прислушался к ощущениям своего тела. Посмотрел на руки. Старых следов от кандалов на запястьях как не бывало. И вывихнутая нога ничем не напоминала о себе. И шрам — потрогал подбородок — тоже пропал. И плохо зажившие царапины от битого стекла. И вообще ощущение было такое, словно он помолодел лет на десять. Теперь он чувствовал себя таким же, как до рудников. Но главное — вернулся прежний мир. Он слушал — и слышал. Смотрел — и видел. Чувствовал — и чуял. И, схватившись за голову, закричал, не в силах как-то иначе выразить обуревавшие его чувства.
— Хорошо ли тебе, витязь? — прозвучал негромкий голос, когда Лясота проорался.
Он обернулся на… на древнюю как мир богиню, легко различая ее истинный лик за личиной странной старушки. Он чувствовал ее силу, проникал ее природу и склонился перед нею, касаясь рукой пола в старинном поясном поклоне.
— Благодарствую, ведь-ава![17]
— Признал, — разулыбалась та и ласково потрепала по щеке.
— Как не признать тебя, матушка. Ты ж как солнце в небе, одна такая!
— Льстец, — усмехнулась старушка. — Ладно, в баньке моей огненной попарился, теперь поешь-попей и в дорогу собирайся.
Ничему особенно не удивляясь, Лясота обнаружил на пустом доселе столе обильное угощение. Каша, пироги, уха, жареное мясо, свежий хлеб. Откуда что взялось! Впрочем, раздумывать было некогда. Ощутив, что проголодался, Лясота набросился на угощение. Хозяйка стояла над ним, умиленно глядя, как он жует.
— Ты ешь-ешь, — дотянулась, погладила по голове. — Сил набирайся. Путь тебе предстоит неблизкий, на дело идешь многотрудное, опасное. Нелегко со змеем справиться. А с людьми и того труднее.
Он кивнул, судорожно проглатывая, что было во рту.
— А ты, матушка, про людей откуда знаешь?
— А то сам не ведаешь? Как где мир нарушился — там непременно какие-нибудь люди виноваты. Все от людей — и счастье, и беды.
— Я людей не боюсь. — Лясота потянулся за крынкой, стал пить брагу прямо оттуда. — Что они мне могут сделать? Разве что убить. Так я уж помирал. Не так это страшно.
Теперь он помнил, что произошло. В утро казни их всех вывели на площадь. Сначала заставили смотреть на жуткую мучительную смерть зачинщиков восстания, а потом с тех, кого отправляли на каторгу за Каменный Пояс, срывали эполеты и шпоры, ломали над головой сабли, лишая дворянства и достоинства. А у него, единственного осужденного ведьмака, забрали его Силу. И это было так больно, что он забыл обо всем, омертвев душой и вспомнив подробности лишь сейчас.
— И то верно. Ты не людей бойся, ты суда высшего страшись. Ну да чего тебе-то бояться, коли на своей дороге стоишь? Погоди, одежонка-то твоя…
Хозяйка опять метнулась к ларям, порылась в них, доставая вещи. Сытый Лясота переоделся без разговоров. Сапоги пришлись впору — хорошие сапоги, яловые, с каблуками, подбитыми маленькими подковками. Так же хороши были и порты, а вот рубаха явно назначалась для кого-то, кто был в плечах гораздо шире. Пришлось потуже затягиваться поясом, убирая лишнее в складки по бокам. Чтоб длинные рукава не мешались, спускаясь до кончиков пальцев, хозяйка дала пару обручьев, натянув их на запястья. Одевшись, Лясота тихо присвистнул. Сейчас он сам себе напоминал лубочного богатыря, недоставало лишь кольчуги, шлема и булавы.
— Чего лыбишься? — поинтересовалась хозяйка. — Другой одежи нету.
— Да я не смеюсь, матушка. Я радуюсь обновке.
