вынуждены были томиться в кромешной тьме, холоде и сырости – ведь подземелье уходило в глубь скал, на которые опирался фундамент башни, и располагалось гораздо ниже уровня моря.
Никто в Аркайле не слышал о том, чтобы хоть кому-то из заключенных удалось выйти на дневной свет. Особый род смертной казни. Отсроченный. Бескровный. Но в условиях подземелья Северной башни люди долго не жили. Правда, семьям умерших ничего не сообщали и тело не выдавали. Хоронили в море в мешке с камнями. Но кое-какие обмолвки солдат гарнизона и коменданта позволяли делать прискорбные выводы.
За все время в темницах нашли конец два десятка дворян, замешанных в той или иной мере в заговорах против короны, десяток высокопоставленных лазутчиков из дружественных держав, чье повешение могло бы ухудшить межгосударственные отношения, трое или четверо ученых-вольнодумцев, которые вместо полезных алхимии или механики увлеклись бессмысленной философией, подрывающей устои государства, двое неудавшихся реформаторов Церкви и один поэт, слагавший настолько ядовитые сонеты, что даже долготерпеливый дедушка герцога Лазаля не выдержал хулы.
Теперь к этому перечню добавится имя мага-музыканта и менестреля. Достойная компания, если не принимать во внимание, что он – пьяница, бретер и гнусный волокита за юбками. Ну, чему быть, тому не миновать…
Утром пран Гвен снова накормил узника за свой счет. Но вина не дал. Сказал, что ему не нужно лишних домыслов от зловредного коменданта Башни. До праны Леахи может дойти, что осужденный на пожизненное приезжает пьяным к месту отбывания наказания.
После Ланса заковали в легкие кандалы. В самом деле, легкие и даже удобные, если сравнить с теми оковами, которые накидывали на руки-ноги осужденным за разные провинности простолюдинам. Цепочки почти не мешали ходить, а широкие обручи не терли и ощущались как браслеты, принятые среди дикарей Райхема. Непривычно, но притерпеться можно.
Карета двинулась, затряслась на камнях мостовой. Загромыхали плохо пригнанные части, заскрипели оси. Помимо воли Ланс прильнул к зарешеченному окошку. Да плевать в конце концов на дурацкую гордость. Может, он в последний раз видит Аркайл? С этим городом у него столько общего и столько отличий… Любовь к веселью и кутежам, к попойкам и балам. Но, с другой стороны, Аркайлу свойственны чопорность и ханжество, отнюдь не присущие великому менестрелю. Здесь он завоевывал признание толпы и впервые почувствовал зависть соперников, здесь он радовался и страдал, любил и ненавидел… Здесь останется жить девушка с зелеными, ярче драгоценных смарагдов и яснее утреннего прибоя глазами, с прекрасной, как летний закат над оливковыми рощами Трагеры, улыбкой, с локонами, нежными, словно соболя из дремучих лесов, что на склонах Карросских гор. Будет гулять по улицам, растить сына, радоваться успехам мужа…
Надзиратель, обдав Ланса неповторимым смрадом лука в сочетании с больным желудком, потянулся и задернул занавеску.
– Не положено!
– Тебе жалко?
– Не положено!
Альт Грегор откинулся на стенку кареты.
– А столько лука жрать положено?
– Чего? – приподнял бровь надзиратель.
– Да ничего. Живот болеть будет. Изжога замучает. А так ничего.
– Ты разве лекарь? – лениво проворчал коренастый с волосатыми кулаками надзиратель – складывалось впечатление, что он рожден для работы в застенке.
– Нет.
– Ну, и молчи.
Ланс вначале хотел ответить резкостью, но потом проглотил обиду. Ну какой смысл приезжать к месту постоянного заключения с синяком под глазом и выбитыми зубами. Со шпагой в руке менестрель не боялся троих таких, но в кулачной драке, да еще в тесном чреве кареты он не имел ни малейшей надежды на успех. Тем более еще два мордоворота стояли на запятках, да и возница был не вольнонаемный, а тоже из служак аркайлских застенков. Правда, пран Гвен наверняка не одобрил бы избиение знаменитого заключенного, но ведь прану Гвену и узнавать об этом необязательно.
Отвернувшись в угол, Ланс задумался. Сунул пальцы в карман, нащупал окарину. Вытащил, показал спутнику.
– Это хоть можно?
– А это чего? – наклонился он.
– Да ничего… – Менестрель поневоле задержал дыхание от вонищи. – Играть можно?
– Музыка? – Рот надзирателя растянулся до ушей. – Это можно. Только тихохонько.
– Постараюсь.
Ланс разжал ладонь, закрыл глаза и потянулся к магии.
Окарина отозвалась жалобным, подрагивающим звуком, неприхотливым и чистым, как юношеская любовь, звуком. Заплакала, запела. Обычно музыка Ланса всегда отражала состояние его духа. Радость или печаль, надежда или разочарование. Именно поэтому он всегда старался явиться на бал, где ждут благодарные слушатели, в приподнятом настроении. Чтобы веселье удалось на славу, а не закончилось всеобщим плачем, словно на похоронах.
