тебя помещалась очередная личность, опять топала, пачкала. Новый наследник. Как же я их ненавидела… не за то, что они творили с телом, а за эти грязные следы. Ведь с них легче всего осыпалась грязь. И только изредка – полезная информация. И надо было копаться в их грязи, чтобы добыть нужное. Можно было и не копаться. Но тогда всё вообще не имело смысла.
Затем и вовсе истерика:
– Они недостойны жить! Понимаешь?! Недостойны!
И потом сопли:
– Ты должна с этим что-то сделать. Ты ведь знаешь, что с этим делать?
Знаю, гладит ее Надежда, конечно, знаю.
На разве Иванна слушает?
– Я помогу… я подскажу… я вспомню, обязательно вспомню. Двумя руками залезу в эту их грязь, но найду… Впущу тебя… Только тебя…
Не вмешиваюсь. Жду. Смотрю. Наблюдаю. Спираль всё туже. Шары остались далеко внизу. Здесь только блестящие нити, на которых они висят. Задираю голову, пытаюсь рассмотреть. Глаза слезятся от напряжения. Тщетно. Не разглядишь.
Я впереди. Иванна между нами. Теперь и на нее страшновато смотреть. Деревянная кукла и то выглядит живее. Надежда замыкает. Не привыкну к ее виду – каждый новый взгляд и мгновение неузнавания. Мгновение страха одиночества. Словно я забыла ее где-то далеко позади – в «Буревестнике» или «Современнике». Или в комнате Иванны.
На ступеньке кто-то сидит. Неразличимый в отсветах вулкана и города.
Останавливаюсь. Пытаюсь рассмотреть. Шаги поднимающихся затихают. Иванна и Надежда тоже смотрят на сидящего. Веет холодком. Знакомым холодком.
– Привет, – говорит Левша Поломкин по прозвищу Демон Максвелла.
Надо ответить, но язык присох. От неожиданности. Что угодно готова была увидеть – артистов театра Бунраку, например, но только не Левшу во всем его нелепии. Так и сидит в расхристанной школьной форме, в носу ковыряет. Мираж. В пустыне видишь колодцы, оазисы, прекрасные города, а здесь – Поломкина.
– Еще немного, – говорит Левша, не дождавшись ответа. – Вот столько, – показывает.
И правда – немного. Только попробуй догадайся, о чем Демон Максвелла толкует. Он как радио – на своей частоте.
– Счастливого пути, – рукой машет.
А дальше сидит Настюха Шприц (ей в ухо). Как есть в спортивной одежке – темный низ, белый верх. Трезвая. Не добрались братья Аяксы до нее на башне. Голые коленки от холода покраснели.
– Ничего, – растирает их руками, – я не мерзлявая, потерплю. Ведь недолго осталось?
Совсем недолго, гладит ее по волосам Надежда. Снимает пиджак и накидывает ей на плечи.
– Спасибо, – хлюпает носиком. Запахивается поплотнее.
Они все здесь. Знакомые и незнакомые. Известные и полузабытые.
Сидят на ступеньках, иногда по двое, по трое. Стоят у перил и смотрят на горы. Или, перегнувшись, разглядывают блестящие шары. В школьной форме, в спортивной форме, в платьях и рубашках, ночных пижамах, а некоторые и вовсе нагишом.
Мы поднимаемся, а они смотрят на нас. Подвигаются, освобождая место. Шепчутся. Машут.
Закат причудливо пятнает их, кого-то ярко освещая последними лучами, кого-то погружая в тень. Одна такая тень стоит в полном одиночестве. Целых пять ступеней только для нее. Словно все отодвинулись, освобождая место.
Почему-то я сразу понимаю – кто это.
– Как делишки у мартышки?
Знакомый до дрожи голос. Как же так? Ведь мы видели собственными глазами!
– Какое это имеет значение?
Она поворачивается к нам, оставаясь облитой тьмой, как эскимо шоколадом.
– Вообще-то, я прощение хотела попросить.
Молчит. Но Надежда ждет. От вида ее голой спины мне самой зябко. Я-то мерзлявая.
– Такова моя способность, – говорит. – Как это у них называется?
– Недокументированная, – говорит Иванна.
– Вот-вот. Ходячий угнетатель, – хихикает. – Угнетаю чужие способности. Мне даже в фамилии специально две буквы изменили, чтоб никто не догадался. Поэтому всё так долго получилось. Почти поздно.
Надежда шагает во тьму. В каком-то мультфильме дракончик попадал на шоколадную фабрику и падал там в чан с шоколадом. Был зеленый, стал
