Двоедушник

Я не сдержу его чертову внутреннюю агрессию. И без того с трудом справляюсь.

Да ладно, не мог же он на самом деле влюбиться в эту… Машу-Дашу! Бред полный.

Я не допускаю мысли, что Игни способен чувствовать. Он – неживой. Неживые не чувствуют. И это отличает их от нас, живых. Точка.

Зря я сбросил ее со счетов. Той жизни, что в ней была, хватило бы на двоих.

Все, что я увидел дальше, впиталось в меня и осталось внутри надолго, очень надолго.

Старый театр на Рождественской. Тесное пространство. Поднимаются по винтовой лестнице. Голубые обои, белые перила. Потолок высокий, но стены давят. Комната. Небольшое возвышение вроде сцены, напротив – стулья. Справа и слева громоздятся остатки декораций. Бутафорские фонари, плоский фанерный дом с облезлой краской. Пыльная ткань.

Стоят рядом, как будто забыли, зачем пришли. Два темных силуэта на фоне занавеса.

Она опускается вниз, тянет его за собой. Он что-то говорит, но я не разбираю слов.

А потом обоих словно срывает с резьбы. Ищут, находят, сцепляются, неумело друг другу помогают. Я не столько вижу, сколько слышу их. Сначала шорохи. Дыхание. Треск и как будто бусины рассыпались. «Ты уверена?» – его голос. Длинный выдох – ее. Стон – его? Ее?

В этот момент наша с ним связь играет со мной злую шутку.

Я всегда чувствую его боль.

Как оказалось – не только боль.

И это самая изощренная пытка, какую он только мог для меня придумать.

Я протаскиваю через себя каждое его движение, каждое ее ответное, умираю тысячу раз в единицу времени, разлетаюсь вдребезги, перестаю быть, не имею значения, прекращаюсь…

Снова и снова. И это сильнее меня. Сильнее всего, что я знал раньше.

Свет гаснет. Милосердно. Вовремя.

Я просто отключаюсь. Еще раз. Во сне.

Второй уровень небытия. Дальше – только изнанка.

Открыл глаза. Внизу живота так горячо, что даже шевелиться больно. Не сразу вспомнил, где я. Над головой – грязный потолок, пыль, паутина и высохшие мухи. Лежу на кровати. Уже хорошо.

– Ты кричал во сне.

Шаннка. Рядом. Моя Шаннка. Моя вечно грустная девочка.

К черту запреты.

К черту Игни.

К черту все, что будет с нами дальше.

Поймал ее за руку, потянул к себе. Она сопротивлялась, но я держал крепко. Сам не понимал, что делаю. Туман в голове не рассеивался, а только густел. Все не так. Не так, неправильно. Не как у него.

Ей все-таки удалось вырваться, и она осталась сидеть на краю кровати со сжатыми кулаками. Дышала хрипло. Мы оба дышали так.

– Игни?

Я не ответил. В голове стучало: все неправильно. Это. Все. Неправильно.

– Разве ты не понимаешь, что он тебя провоцирует? – сказала она привычным спокойно-насмешливым тоном. Швырнула в меня полотенце. – Сходи на озеро, поплавай. Заодно остынешь.

Он снова оказался удачливей меня. Снова оказался лучше.

А я укутался в одеяло, повесил на шею полотенце и потащился к этому чертову озеру.

Так я узнал, что такое любовь.

Бывшая гостиница «Россия»

С Князевым разругались так, что мама не горюй. Вдрызг. Бессмысленно и беспощадно. Ника сама от себя не ожидала. И от него – тоже.

– Если с тобой что-нибудь случится, меня посадят! – орал Антон, не на шутку злой и заведенный. – Как ты не понимаешь, что все это – по-настоящему? и Есми по-настоящему, и шею ты свернешь по-настоящему в этих ваших с «ночным» развалинах. На него надеешься? А ничего, что ты в этой ситуации приманка? – И наконец – как только в голову пришло – хлестко припечатал: – Авантюристка!

Никины аргументы были не столь железобетонными, но приводила она их не менее громко и яростно.

– Из-за тебя мы теряем время! – Для наглядности она поочередно выложила перед Князевым три листовки, содранные со столба по пути в особняк. – Они тоже пропали по-настоящему. И умирают! Сидишь тут, как в бункере, тюрьмы боишься – а вдруг и других уже… Они уже… – И тоже в долгу не осталась: – Трус несчастный! А еще Игни обвинял…

При упоминании этого имени громкость Князевского тона снизилась, зато яду прибавилось.