— Ты прав, Пилат. Что станет с нами, если мы все будем любить друг круга? Подумай об этом, Пилат, чем мы станем в мире всеобщей любви? Кем станет Пилат, римский прокуратор, который получил свое место благодаря завоеваниям, ненависти и презрению к другим? Кем станет Кайафа, первосвященник Храма, покупающий у тебя свою должность с помощью подарков и укрепляющий власть страхом, который внушает? Останутся ли евреи, греки, римляне в мире, где воцарится любовь? Останутся ли сильные и слабые, богатые и бедные, свободные люди и рабы? Ты прав, Пилат, что ощущаешь столь сильный страх: любовь уничтожит твой мир. Ты узришь Царство любви только на развалинах своего царства.
Могу ли признаться тебе, дорогой мой брат? Услышав такую безумную ересь, я бежал.
Я бежал из крепости Антония и вернулся к себе во дворец. Перепрыгивая через четыре ступени, я поднялся в нашу спальню и там, подобно кочевнику, увидевшему наконец колодец с водой, бросился на кровать, где спала Клавдия.
Она лежала на боку, и я прижался к ней. Я приласкал ее, чтобы разбудить. Увидев меня, она улыбнулась. Почти вскрикнула от радости:
— Пилат, я хотела тебе сказать…
Я использовал свои губы, чтобы не дать ей говорить. Меня переполняла нежность и какая-то дикая радость, желание обнимать, ласкать, обладать телом жены. Мы катались по постели. Она пыталась что-то сказать, но рот мой мешал ей. Наконец она покорилась, мы слились в объятиях и долго и яростно занимались любовью.
Такая горячка, казалось, впервые охватила нас. Было нечто необычное в наших объятиях, быть может, ярость, некое нетерпение хищников.
И только когда наслаждение разъединило нас и мы оторвались друг от друга, Клавдия немного выждала и села передо мной:
— Пилат, я должна сообщить тебе нечто очень важное.
— То, что ты меня любишь, Клавдия?
— Это я уже тебе говорила.
— Да.
— И ты мне ответил.
— Да.
Мы снова поцеловались.
— Пилат, я должна сообщить тебе нечто невероятное, ошеломительное…
Она замолчала, и я подбодрил ее поцелуем в шею.
— Итак?
— Сегодня ночью я видела Иешуа. Он явился мне. Он воскрес.
Как я закончил вчерашнее письмо?
Уже не помню.
Мысли с трудом копошатся в моей голове.
Факты сильнее любой логики. Факты бешено несутся вперед. Они сворачивают на неведомые пути. Они уходят в пустыню. Клавдия уверяет меня, что их, эти факты, надо отслеживать и по ним воссоздавать мысль. Я не в силах делать это. Слабость ли это? Я не могу отбросить здравый смысл, я цепляюсь за альтернативу, которая требует, либо он действительно мертв, либо действительно жив, но ни то и другое вместе. В эти последние дни, как ты мог прочесть, я прибегал к хитростям рассуждения, чтобы сохранить веру… в рассуждение. И каждый раз меня опровергали. Каждый раз я получал пощечину от реальности, от реальности упрямой, абсурдной, невозможной, немыслимой, неприемлемой, повторяющейся, упорной, ужасающей, ошеломляющей.
Не только Клавдия видела Иешуа в то время, как я держал его двойника в темнице Антониевой башни. В ту же ночь Иешуа явился своей матери, потом Хузе, управителю Ирода. И каждому он объявлял «Радостную Весть».
Я не понимаю, что это за радостная весть. Вначале я решил, что речь идет о его воскрешении, ибо, наверное, приятно вернуться из страны мертвых. Но Клавдия уверила меня, что нельзя соглашаться со столь эгоистичным и личным толкованием. Иешуа жил не ради себя. И умер не ради себя. А потому и вернулся не ради себя.
Иешуа принес весть, касающуюся всех людей. И это тем более очевидно, что он решил явиться ей, римлянке. Но она, несмотря на его выбор, еще не в силах оценить смысл этого явления. Она уверена, что с его стороны будут и иные знаки…
Представь себе мое положение… Я могу поставить под сомнение любые свидетельства, но не свидетельство Клавдии Прокулы. Я могу заткнуть уши и не слушать ничьих рассказов, ничьих жалоб, ничьих утверждений, ничьих обвинений, ничьих опровержений, если только они не исходят от Клавдии Прокулы. Я даже начинаю подозревать, что Иешуа нарочно явился моей супруге. Своим явлением он решил добраться до меня, убедить. Но в чем? Почему он идет на такой риск? Что он хочет мне сказать?
Зачем одновременно показываться и прятаться? Зачем это переплетение присутствия и отсутствия? Как бы поступил я, будь, как он, несправедливо осужден и чудом восстав из мертвых? Либо бежал за границу, чтобы скрыться от палачей и не попасть в их руки. Либо воспользовался чудом, открыто показываясь всем, ибо меня защищала бы репутация неуязвимости. И мое поведение было бы однозначным. Либо исчезнуть. Либо явиться всем. Но Иешуа действует против любой логики. Он хитрит, идет кружным путем, выбивает противников из седла, окружает себя тайной.
Как я могу преследовать и искать противника, чьих поступков не понимаю?
Я пытался допросить Клавдию, пытался добиться от нее объяснения. Но Клавдия, столь же обескураженная, как и я, хотя и по другим причинам, тоже не в силах разобраться в намерениях назаретянина.
— Надо, — посоветовала она, — получше разобраться в текстах еврейского Закона.
Поэтому я решил отправиться за консультацией к Никодиму, члену синедриона, которого здесь считают ученым доктором, экспертом и знатоком тончайших деталей религии Моисея.
Клавдия упросила меня взять ее на эту беседу. Она сказала, что мы должны укрыться под просторными плащами паломников, поскольку может вызвать удивление, что прокуратор Рима и его супруга отправились с визитом к Никодиму. Особое недовольство мог выразить Кайафа, ибо он знал, что Никодим обладает всеми качествами, чтобы его в один прекрасный день назначили новым главой синедриона.
Облачившись в плащи, мы отправились в квартал горшечников, пересекли площадь Невинных и постучали в низкую дверь.
Никодим открыл нам не сразу. Когда он разглядывал нас через решетку глазка, я приподнял голову, чтобы он мог меня узнать. Щелкнули замки, он впустил нас и тщательно запер двери.
Я не ожидал, что дом Никодима может так выглядеть. Я думал, что он полон свитков, манускриптов. А увидел лишь пустые полки и разбитую кружку.
Он догадался о моем недоумении.
— Все мое добро конфисковано. Кайафа упрекает меня в том, что я слишком рьяно прислушивался к словам Иешуа, что стремился избежать процесса, а потом провожал его до могилы. Он, священники и фарисеи простили бы меня, если бы Иешуа удовлетворился тем, что умер на кресте. Но с тех пор как он объявился, их гнев обрушился на меня. А поскольку они исходят яростью от бессилия, они превратили меня в козла отпущения.
Никодим улыбался.
— Пока они еще не отобрали у меня дом отца. Думаю, через неделю они заберут и его, лишив меня всего.
Похоже, это его не волновало. Никодим был счастлив, многоречив, и я чувствовал, что мне даже не стоит задавать ему вопросы, ибо он сам скажет все, что знает.
Он налил воды в две оставшихся у него кружки.
— Мы живем в необыкновенное время. У нас удивительная привилегия быть свидетелями, когда Вечное становится мирским. Какое счастье! Почему мы? Почему здесь и сейчас? Спасибо, Господи! Моисей первым объявил, что явится пророк, чтобы основать новое Братство. Потом Давид, Иезекииль, Осия, а в основном Иеремия в озарении предсказали приход и дела Мессии. И Иешуа пришел. И только он, в отличие от других истинных пророков и лжемессий, только он, Иешуа, исполнил одно за другим все пророчества, сделал все, что было объявлено. Изначально было предсказано, что Мессия родится в Вифлееме, и Иисус там родился. Что вершина его проповедничества придется на Иерусалим, и Иешуа пришел и вызвал здесь бунты. Когда он достиг зрелого возраста, Иоханан Омывающий, последний пророк перед Мессией, узнал его среди безымянной толпы, преклонил перед ним колена и возвестил, что долгожданный Мессия пришел на землю Палестины. После этого события ускорились, а Иешуа умножил предсказания пророков. «Скажите дочери Сиона! Вот царь твой направляется к тебе. Он кроток нравом, восседает на осле, на молодом сыне ослицы вьючной». Как предсказал Иезекииль, Иешуа вошел в Иерусалим, восседая на маленьком ослике, которого еще никто никогда не седлал; люди, признав знак, стелили на его пути свои плащи, остальные бросали ветки, срезанные в полях; те, кто шел перед ним, и те, кто следовал за ним, кричали: «Осанна сыну Давида! Благословен грядущий во имя Господне!» Там, на Голгофе, по словам Захарии, должен был в конце времен явиться Бог. Разъяренные священники Храма приказали детям, кричащим в Храме, молчать, а Иешуа возразил им: «Вы никогда не читали в Писании: „Та хвала для тебя совершенна, что исходит из уст детей и грудных младенцев?“» Конечно, многие утверждали тогда, что Иешуа пользовался знанием Писания, чтобы подготовить ответы и свои перемещения. Но если он мошенник, то почему берет на себя риск делать предсказания? Вспомните о его гневе в Храме, когда он опрокинул лавки менял и торговцев голубями, сломал загородки, за которыми стояли волы и овцы, которых собирались продать, когда он плетью изгнал торговцев из Храма. Он оправдывал свой поступок Писанием: «Дом Мой будет назван домом молитвы для всех народов, а вы превратили его в разбойничий притон». Потом берет на себя риск сам высказать пророчество: «Разрушьте этот Храм, и Я в три дня воздвигну его». Священники ничего не поняли и смеялись над ним: «Сорок шесть лет строился этот Храм, а ты воздвигнешь его за три дня!» Однако именно это он и сделал. Но мы этого до сих пор не поняли. Храм, о котором он говорил, это — его тело. А тело свое он воскресил за три дня! За три дня!
Услышав это слишком решительное утверждение, я хотел возразить, что все построено на игре слов, но Клавдия остановила меня, сжав руку.
— А пророчества требовали, — спросила Клавдия, — чтобы вашего Мессию казнили на кресте, как обычного вора?
— Безусловно. Исайя предупредил нас об этом. «Раб мой будет благоуспешен, — сказал Господь, — возвысится и вознесется, и возвеличится. Как многие изумлялись, смотря на Тебя, — столько был обезображен, паче всякого человека лик Его, и вид Его — паче сынов человеческих! Он истязуем был, но страдал добровольно, и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и, как агнец перед стригущим Его безгласен, так Он не отверзал уст Своих. От уз и суда Он был взят; но род Его кто изъяснит? ибо Он отторгнут от земли живых; за преступления народа Моего претерпел казнь. Ему назначили гроб со злодеями, но Он погребен у богатого, потому что не сделал греха, и не было лжи в устах Его». Вы, римляне или греки, вы не можете себе представить ни одного из своих богов, стремящихся к свершению в уничижении, вы путаете святость и героизм. А мы умеем ощутить смысл муки. Мессия принимает смерть
