выдолбили несколько ледяных кусков.
Но после приёма наскоро приготовленной пищи у людей началась рвота, многих бросило в жар. Кто-то решил, что это из-за того, что растопленная вода пришла снизу, с технического уровня, где затоплены трупы, и это послужило причиной отравления. Люди вспомнили о фельдшере и отправились его искать. Так он лишился возможности умереть, увидев лишь часть кошмара. Придя в себя, фельдшер попытался оказать людям помощь, но вскоре понял, что отравление не основная причина трагедии. Может, что-то действительно попало в воду из могильника, но это уже неважно. У окружающих стали проявляться признаки радиоактивного поражения, и фельдшер осознал, что настал финал их злоключений. Почему-то ему оказалось суждено стать свидетелем этого финала до самого конца, и едва ли не каждый из умирающих в мучениях людей прошёл через его руки. Кровавые раны от недавней поножовщины, кровавые язвы от радиационного поражения, кровавая рвота, кровавый надсадный кашель, хриплое сипение умоляющих о помощи голосов – всё смешалось для него в один мрачный чудовищный кошмар, утопающий в удушливой вони вновь заполняющего станцию дыма.
Ноги уже не держали фельдшера, и он ползал по усеянному стонущими и хрипящими умирающими людьми полу на четвереньках, делая что-то автоматически, словно робот, и уже не понимая, что именно. Какая разница… ему не спасти никого, поэтому он будет создавать у умирающих хотя бы иллюзию помощи. В надежде, что хотя бы кому-то эта иллюзия облегчит мучения. Сколько так продолжалось, фельдшер не помнил. Двадцать минут или двадцать часов – затуманенное монотонной болью сознание прояснялось только тогда, когда тело пронзало острой болью, вызванной судорогами кровавой рвоты. В какой-то момент дышать стало нечем, и боль в носоглотке, ядовитой спицей отдающая в пылающие огнём лёгкие, заполнила его сознание целиком. Фельдшер собрал последние крохи сил, поднялся на четвереньки и пополз вверх по мёртвому эскалатору. Первый десяток засыпанных грязью ступеней дались ему очень тяжело, потом карабкаться стало легче.
Неожиданно он ощутил, что больше не чувствует усталости, и тучное рыхлое тело стало лёгким, словно ему вновь было двенадцать, как тогда, в детстве, когда он единственный раз гостил у деда в глухой уральской деревушке. Дед рассказывал, что некогда в деревне было триста дворов с лишком, но было это при царе Горохе, а сейчас осталось всего четыре дома, да и те не развалились только потому, что признаны каким-то там комитетом какими-то там объектами культурного наследия. Двенадцатилетнему городскому мальчишке всё это было до лампочки. Скорость интернета в деревне была отвратительная, и отдых ему не понравился. Ездить к деду ещё он категорически и наотрез отказался, и с тех пор ни разу там не был и никогда не вспоминал ни о деревне, ни об упёртом деде. Странно, что давно забытое ощущение всплыло в его сознании именно сейчас… Фельдшер долго карабкался по бесконечной лестнице, потом полз по норе, пробитой в нагромождении обломков, но всё-таки выбрался на поверхность. Вокруг было темно, с забитых пылью небес густым потоком шёл серо-чёрный снег, и не было видно ничего, кроме теряющихся в грязном сумраке россыпей урбанистических обломков. Зато тепло и есть чем дышать. После удушливой станционной вони и вгрызающегося в конечности холода здесь, на улице, было очень комфортно. Фельдшер отыскал на бугристой мешанине руин более-менее ровную поверхность, улёгся на спину и с удовлетворением закрыл глаза, вяло укоряя себя за то, что не догадался выползти сюда раньше.
До самого выхода Антон просидел возле трупа дочурки, не проронив ни слова. Он не притронулся к еде и проигнорировал флягу с водой, которую Дилара попыталась поднести к его губам. Давиду действительно стало лучше, он выспался и выглядел нормально, необходимость заботы о ребёнке вывела из ступора жену, но сам Овечкин зашевелился только тогда, когда все начали собираться в путь. Он взял протянутые Порфирьевым капсулу антирада и гермошлем, принял препарат и загерметизировался. Затем поднял сверток с телом Амины и покинул палатку. Пока военные сворачивали базу, он отошёл от всех на несколько шагов и руками разрыл в заснеженных грязью обломках небольшую ямку. Овечкин осторожно уложил туда детский трупик и принялся закладывать его обломками. Сложив подобие надгробия, он попытался сделать погребальный крест, но не смог найти ничего подходящего. Пришлось оставить всё так, как есть, и несколько минут Антон стоял перед холмиком, глядя, как нехитрую могилку засыпает грязно-серыми хлопьями снегопада.
Потом за ним явился Порфирьев и отвел к остальным. Амбал поставил Антона возле жены и велел беречь аккумуляторы, заряд которых опустился ниже половины ёмкости. К тому времени база была свернута, оборудование и припасы распределены между людьми, и Антон увидел валяющуюся на месте бывшей стоянки пару штурмовых комплектов. Он огляделся и понял, что из шести комплектов военные взяли с собой только четыре, видимо, старались экономить оставшийся запас энергии. Без усилителей конечностей тащить по бездорожью двухсоткилограммовый ящик со спецпалаткой будет невозможно.
Идти было трудно. Грязный снегопад не прекращался, и всё вокруг было засыпано толстым слоем серо-бурой грязи, ветер то налетал, то сменялся штилем, то вновь бил в грудь свирепыми порывами. Доходящие до середины голени сугробы скрывали обломки и рытвины, видимость не превышала трёх шагов, термометр показывал минус пятнадцать. Те, у кого не было скафандров, начали мёрзнуть и старались идти быстрее, чтобы согревать себя движением. Маленький Давид не успевал за ними, и Антон усадил сына себе на плечи. Из-за этого Овечкин быстро выдохся, а оставшийся без двигательной активности Давид стал замерзать, и ему приходилось периодически идти самостоятельно, и скорость отряда падала. В эфир сразу же выходил Порфирьев, сообщая, что при такой скорости отряд не сможет достичь складов «Росрезерва» за два перехода, и все ускорялись, сипя хриплым дыханием.
Жажда выжить гнала людей вперёд, и за семь часов привал был объявлен лишь однажды, когда отыскивающий дорогу Порфирьев сообщил в эфире, что ему нужно несколько минут, чтобы найди обход вокруг встретившейся на пути массивной груды обломков. За весь путь Овечкин ни разу не увидел ничего, что могло бы напоминать дома или строения, вокруг простиралась всё та же засыпанная снежной грязью свалка, лишь её высота с нескольких
