Алекс протянул руку к так и лежащей на столе фотографии Софи, но я придержал его:
— Оставь, пусть полежит здесь.
Я остался один со своими мыслями, мертвой Софи, поздним раскаянием и надвигающейся ночью.
В одиночестве почему-то не пилось. Зато хорошо вспоминалось: Чарли Рассел, Дэни Блэк, Донован, теперь вот еще девочка София — сколько их еще будет? Тех, кто вольно или невольно окажется на моей дороге? Пять, десять, сто, тысяча? Я пытался заглянуть в будущее, но про себя, как обычно, все было непонятно, вернее — одновременно сбывалась уйма вариантов. Прав Вязовски — нечего разводить антимонии, ни к чему доброму это действо не приведет. Голова привычно закружилась, и будущее снова навалилось тяжелой горой на мою шею.
Я допил бутылку, положил фотографию в карман халата и отправился спать. Но ничего не вышло. Совершенно трезвый я таращился в потолок, и мириады мыслей терзали голову.
Все чаще мне казалось, что я просто брежу и вижу какую-то затянувшуюся иллюзию своего странного существования, доступную только мне. Честное слово, если бы вдруг выяснилось, что на самом деле я лежу на одной из коек в клинике Майцева-старшего и все, что со мной происходит — только лишь нестандартные электрохимические процессы в нейронах и всяких синапсах, что причиной всему разрушенные миелиновые оболочки нервных волокон — я бы возликовал от счастья, потому что тогда мне не пришлось бы хранить в памяти сотни вариантов уже произошедших и грядущих событий.
Я ведь еще мог даже в тот момент позвонить какому-нибудь школьному приятелю и услышать в ответ:
— Привет, старик! Ты уже закончил институт? — Ведь он, мой приятель, все еще жил в том настоящем, которое уже не случилось. Он искренне полагал, что я стану инженером, и сильно удивился бы узнав, что того будущего, что было прочно впечатано в канву времен, уже никогда не будет. И его карьера, его семейные отношения, вся его жизнь уже необратимо изменилась моими усилиями. Но он жил в том времени, где еще «все шло по плану». И очень изумился бы, нарисуй кто-то перед ним две его разные жизни — случившуюся и предполагаемую. А виноват в этой двойственности только я. Но есть ли у меня такое право?
Все это очень странно и необычно.
Когда история наших приключений только начиналась — я думал, что все это ненадолго. Сделаем дело и станем радоваться. Действительность оказалась куда хуже, напряженней и продолжительней. Мы все время что-то начинали. И ничего не заканчивали. Мы начали зарабатывать деньги, и то, что мы делали сейчас — тоже было всего лишь началом. Мы начинали большую медиакомпанию, и она все еще была в зачаточном состоянии. Мы начинали, начинали, и конца этим начинаниям не проглядывалось. И стало невозможно оценить эффективность своих усилий — что мы делаем, как мы делаем. Да, можно было «заглянуть» в будущее и чужими глазами увидеть итоги своих усилий, но это становилось еще одним вариантом, которые и без того переполняли мою тяжелую голову. С каждым разом такое «заглядывание» тяжелее отражалось на моем состоянии.
Как-то один мой знакомый заметил:
— Вечный субботник невозможен. Если ты каждое утро просыпаешься и идешь убирать мусор на улице — ты должен иметь в этом какой-то интерес. — Он имел в виду деньги. — Если этого интереса нет, то через неделю ты бросишь это занятие, если, конечно, ты не сумасшедший вроде деда Акмала, живущего в третьем подъезде. Ему пофиг, у него свой интерес — не должно быть светлого мусора на темном асфальте.
Деньги уже давно перестали быть моим «интересом». Это только инструмент. Чем их больше — тем инструмент качественнее и универсальнее. И уже пора бы случиться тому ожидаемому переходу количества в качество, но что-то он никак не приходил.
К тому же я стал замечать, что рынки начинают вести себя немножко иначе, чем в «старом будущем». Едва не треть наших активов была вложена в японский «земляной» пузырь, который в прежней реальности должен был лопнуть через пару лет — 29 декабря восемьдесят девятого, а сейчас рос практически экспоненциально: земля под дворцом микадо стоила уже дороже, чем вся Калифорния. А если пересчитать в деньги стоимость всей японской земли, то выходила она чуть дешевле — на десять процентов — чем земля всего остального мира. Только вот, насколько я помнил, земля в квартале Гиндза должна была стоить 1 миллион долларов за квадратный метр в 1989 году, а в нынешней реальности она уже перешагнула этот рубеж. На год раньше. Потому что йена против доллара дорожала чуточку быстрее, и сама земля, номинированная в йенах, тоже оценивалась повыше.
Несчастной Японии уже никогда не выбраться из той ямы, что ей уготована — вечная стагнация станет бичом ее экономики. За последующие десять лет цены на коммерческую недвижимость упадут в сто раз, а на жилую — в десять. И все равно при этом будут дороже любой другой недвижимости на планете. Индекс японского рынка Nikkei 225 почти двадцать лет будет постоянно валиться — с подоблачных 39 тысяч пунктов к реальным 7 тысячам — как раз примерно так и стоит на самом деле японская экономика — в шесть раз дешевле, чем нынче оценена. Никому мало не покажется. И респектабельные «инвесторы» (на самом деле — биржевые спекулянты) побегут из страны, как испуганные тараканы.
Мне было наплевать на Японию — в конце концов, нужно быть настоящим идиотом, чтобы полагать, что твои достижения и твоя ценность действительно так высоки, как оцениваются, и не придумать защитных механизмов. Поделом. Я собирался вытащить из дальневосточного колосса все деньги, до которых смогу дотянуться.
Когда все обрушится (а теперь это должно было случиться на два дня раньше — не в «черную пятницу», а в «очень черную среду» следующего года), в наших руках окажется около трехсот миллиардов долларов — не связанных обязательствами, не обремененных долгами, совершенно свободных средств. И это уже очень серьезная заявка на глобальное доминирование на рынках. Вот тогда за нас и возьмутся всерьез.
