— Я говорил, что не хочу тебя брать на Юг, потому что тогда мне придется делать вид, будто ты моя собственность. Не знаю, что хуже: тебе притворяться рабом, или мне — человеком, который способен владеть рабами.
— Я еду, и точка.
— Это ты так думаешь.
— Ты не должен возражать: ведь ты можешь заставить меня остаться, ежели захочешь.
— Не говори «ежели». Пегги это бесит.
— Ее тут нет. И ты сам все время так говоришь.
— Младшее поколение должно быть лучше предыдущего.
— Значит, ты никуда не годный учитель. Я уж вон сколько лет учусь у тебя творить, а всего-то и научился, что свечки гасить да вызывать трещины на камне.
— У тебя хорошо получается и получалось бы еще лучше — надо только мозги прикладывать.
— Я и прикладываю, аж башка трещит.
— Мне, пожалуй, следовало сказать не «мозги», а «сердце». Дело не в том, чтобы создать свечку, камень или цепи, как в данном случае, — а в том, чтобы заставить их сделать то, что нужно тебе.
— Я ни разу не видел, чтоб ты велел железу погнуться или сухому дереву дать ростки, но они тебя слушаются.
— Да, может статься, ты не видел этого и не слышал, однако я это делаю. Просто вещи откликаются не на слова, а на план в моем сердце.
— По мне, это все равно что желания загадывать.
— Тебе так кажется, потому что ты пока еще сам не научился это делать.
— Я ж говорю, учитель из тебя никудышный.
— Из Пегги тоже — стоит послушать, как ты говоришь.
— Разница в том, что я могу говорить правильно, когда она рядом. А вмятину на жестянке выправить не могу, хоть есть ты рядом, хоть нет.
— Мог бы, если бы постарался.
— Я хочу сесть на этот пароход, — сказал Артур Стюарт.
— Даже если он перевозит рабов?
— Если мы останемся на берегу, он их все равно повезет.
— Да ты идеалист, парень.
— Давай, Творец, поехали. Будешь ухаживать за этими несчастными, пока их не доставят обратно в ад.
Элвин счел насмешку раздражающей, но в общем оправданной.
— Ну что ж, — сказал он. — Мелкие блага кажутся большими, когда у тебя ничего больше нет.
— Тогда иди за билетами. Скоро он отплывет, и нам в это время желательно быть на борту, правильно?
Смесь небрежности и настойчивости в тоне Артура не понравилась Элвину.
— Уж не задумал ли ты освободить этих бедолаг в пути, а? Они тут же попрыгают за борт, а плавать никто из них не умеет, готов поспорить — так что это было бы самым обыкновенным убийством.
— Ничего я такого не задумывал.
— Обещай, что не станешь освобождать их.
— Я и пальцем не шевельну, чтобы им помочь. Когда надо, я умею ожесточать свое сердце — не хуже, чем ты.
— Надеюсь, ты понимаешь, что такие вот слова не доставляют мне удовольствия. Особенно потому, что я их не заслуживаю, как ты тоже должен понимать.
— Ты хочешь сказать, что не надо ожесточать свое сердце, чтобы видеть такие вещи и ничего не делать?
— Если бы я и правда мог ожесточить свое сердце, я стал бы хуже, зато счастливее.
И Элвин направился к будке, где сидел казначей «Королевы Язу». Себе он взял дешевый билет до самой Нуэва-Барселоны, а за Артура заплатил как за слугу. Он злился, что вынужден изображать рабовладельца, но кассир ни о чем не догадался ни по его голосу, ни по лицу. Возможно, все рабовладельцы хоть немного да злы на себя, поэтому Элвин не особенно от них отличался.
Сказать по правде, путешествие по реке радовало и волновало Элвина. Он любил механику, любил все эти шестеренки, рычаги и клапаны, и жаркий, как в кузнице, огонь, и рвущийся из котлов пар. Любил большое гребное колесо, напоминавшее ему отцовскую мельницу, где он вырос, — только здесь колесо толкало воду, а не наоборот. Любил работу стальных частей — вращение, компрессию, движение поршней. Он запустил в машину «жучка» и изучил ее не хуже, чем собственное тело.
Механик хорошо ухаживал за своей машиной, но были веши, которые он знать просто не мог. Трещинки в металле, детали, работающие под
