лавке, вон какую она тень густую отбрасывает. Но Таннис послушно стояла у опоры, не смея сойти с места.
А Войтеха все не было и не было.
На нее уже поглядывать начал и лавочник, выбравшийся на порог, и полисмен, что прохаживался по мосту, положив ладонь на дубинку.
Скоро погонят.
Мост, конечно, еще не Верхний город, но люди по нему гуляют чистые, нарядные, и Таннис остро ощущала свою чуждость этому месту. Особенно немытая шея раздражала. И она трогала эту шею, смахивая бисеринки пота. Откуда появился Войтех – не увидела, только вдруг кто-то дернул за руку, велев:
– Идем. Быстро.
У него был нос разбит и глаз заплывал, а на лбу виднелась ссадина, которую Войтех прикрывал длинным чубом.
– Что?
– Потом. – Левую руку он плотно прижимал к телу.
Он тащил ее от моста, в лабиринт улочек и, только нырнув в нору подземного хода, позволил перевести дух.
– Прости, малявка, – Войтех взъерошил волосы Таннис, – но нам нужно было убраться, и быстро. Не следовало волочь тебя с собой. Поможешь?
Уже в убежище, надежном, куда более надежном, чем собственный ее дом, Таннис промыла ссадину. И Войтех сказал:
– Спасибо.
И это было очередной его странностью – благодарить за всякие пустяки.
– Это вежливость, малявка, – сказал Войтех. – Элементарная человеческая вежливость. Ну что, приступим?
Он доставал аптекарские весы и маленький сундучок с гирьками разных размеров. Некоторые были столь крохотными, что брать их приходилось щипцами…
– Порошок был розовым. – Таннис помнила его, даже не порошок, но некую ноздреватую массу, которую приходилось разминать пальцами. А Войтех заставлял надевать повязки из нескольких слоев полотна. Сквозь них тяжело дышалось, но когда Таннис повязку сняла, то заработала подзатыльник.
– Разума лишиться хочешь? – Его голос, строгий и с насмешкой, звучал в ушах.
Разума лишались другие, и Таннис, поглядев на них, не рисковала больше снимать повязку.
Измельчив розовую массу, ее смешивали с мукой и толченым мелом, перетирали руками. Мел въедался в кожу, а мука оседала на волосах, и Малыш становился черно-белым, как картинка из газеты.
Взвешивала Таннис. Только ее пальцы были достаточно тонкими и ловкими.
– Сложно все было. – Таннис не знала, зачем рассказывает обо всем чужаку. Наверное, потому что сказанное ею уже никому не повредит.
А Кейрен умеет слушать.
– Я протирала весы специальной тряпочкой. А потом на одну чашу клалась бумажка, их Велька нарезал, ровненькие такие… у него здорово это выходило. Порошок зачерпывала серебряной ложечкой. Четверть унции. Или половина. Поначалу долго приходилось возиться, а потом ничего, руку набила, и быстро все… раз-раз… Велька снимал и заворачивал в конвертик.
– А конвертики вы продавали.
– Точно.
– В парке.
– Ага…
– И кому? – Голос Кейрена дрогнул. Злится? Таннис повернулась на бок и оперлась на локоть. В сумраке – факелы уже догорали – было сложно разглядеть выражение его лица. Но Таннис чувствовала, что он и вправду злится.
– Кто приходил, тому и продавали…
– И кто приходил?
Он покачивался, опираясь ладонями на решетку.
– Да… по-всякому. Думаешь, я помню? И какая разница?!
Для Кейрена разница была, если он резко выдохнул и, оттолкнувшись от решетки, встал.
– Вы дурман продавали. Он вызывает зависимость, понимаешь? Две-три дозы, и… я видел людей, которые подсаживались на эту мерзость. Через пару лет они превращались в… в нечто. Ни разума. Ни чести. Ни совести. А вы…
– Мы никого не заставляли покупать. – Таннис тоже видела курильщиков. Люди с пустыми глазами, живущие одной мыслью – где дозу добыть. И если получалось, то в глазах вспыхивал свет волшебных грез. Что они видели? Таннис всегда было интересно. Она спрашивала, но они не в состоянии были ответить, путались в словах, едва ли не давились собственным языком, мычали, хватали за руки, просили денег… требовали…
Угрожали.
– Не заставляли. – Кейрен шел вдоль решетки, от прута к пруту. – Да, вы не заставляли, но кто-то дал попробовать…
