А потом ее украли…
Обычный вечер. Сон, который долго не шел. И попугай, придремавший на подоконнике, взъерошенный, нахохлившийся, он выглядел спящим. Но стоило Кэри пошевелиться, как попугай вздрагивал. К счастью, молчал.
Она же ворочалась с боку на бок, и перина казалась жесткой, комковатой. И постельное белье все еще пахло плесенью, пусть его и проветривали минимум трижды. Мешала подушка, одеяло, сама ночная сорочка, сбившаяся, спеленавшая ноги Кэри.
Хотелось пить.
И не хотелось. Сбежать. Спрятаться. Страх был иррационален, и Кэри заставляла себя лежать в постели, повторяя ненавистную считалочку.
– Раз-два-три-четыре-пять…
Сон навалился, смял, и Кэри едва не задохнулась. Она падала куда-то долго, бесконечно, понимая, что падение вот-вот перейдет в полет, но не умея раскрыть крылья. И голос какаду звал:
– Вер-р-рнись.
Глупость. Как она может вернуться из пропасти?
Упасть не позволили, выдернув из сна рывком, но лишь затем, чтобы сунуть под нос тряпку с острым аптечным запахом. От него закружилась голова, Кэри пыталась отстраниться. Ей не позволили. И руки, которые тряпку удерживали, оттолкнуть не удалось.
Крепкие руки.
Надежные. Они подхватили Кэри, и кто-то, должно быть хитрый какаду, сказал:
– Не бойся.
Глава 15
Брокк плохо помнил, как добрался до дома.
Экипаж. Запах кожи и железа. Голос пробудившегося города. Вой баржи, что долетал с набережной, крики мальчишек-газетчиков. Кто-то из них запрыгнул на подножку экипажа, стучал в окно, размахивая газетой. Свежий номер, господин, только-только из-под станка.
Брокк купил.
И пытался развернуть, читать, но непослушные пальцы прорвали тонкий газетный лист. Скомкали. Швырнули на пол. На перчатках остался запах типографской краски, и Брокк тер ладонь о сиденье, пытаясь избавиться от него.
Не выходило.
Были ворота и подъездная аллея, вдоль которой еще горели фонари. Белый их свет мешался с тусклым солнечным. Белый снег.
Белый мрамор статуй. Белесое кружево льда на лужах.
Белый полумесяц.
Крыша дома.
Он стоит, ощущая холод сквозь подошвы ботинок, надетых на босу ногу, они велики и норовят соскользнуть. Надо перешнуровать, но после обращения рука почти не слушается. Ноющая боль, тупая, выматывающая, как в первые дни, когда казалось, что проще содрать никчемную нашлепку, чем сжиться с нею. Брокк наклонился и, зачерпнув колючий снег, вытер лицо.
Облизал губы.
Пить хочется… и он пьет снег.
…а рука вдруг немеет. И железные пальцы повисают бессильно. Брокк пытается пошевелить ими, но не ощущает ничего, кроме немоты.
Проклятье.
– Недоброго дня, мастер. Мне сказали, что я вас здесь найду. – Кейрен из рода Мягкого Олова протянул флягу, и Брокк вспомнил, что хочет пить.
Безумно хочет пить.
Руку протянул, и металл вдруг ожил, коснулся металла, сминая.
– Извините.
– Ничего. – Кейрен успел убрать руку. – Будет повод приобрести новую. Вижу, не только у меня жизнь не задалась…
Чай из пробитой фляги стекал в рукав, разбавляя кровяно-железную смесь. И Брокк едва ли не с наслаждением чувствовал, как следом идет холод.
Боль – это хорошо, это значит, что он все еще жив. И рука будет работать.
Позже.
– От меня жена ушла, – пожаловался Брокк.
– Какое совпадение.
– И от вас тоже?
– Не жена. – Кейрен неловко пожал плечами. Снова он в черном, пальто расстегнуто, клетчатое кашне сбилось, съехало, и матерчатый хвост его выглядывал из высокого воротника. – Просто женщина… одна женщина, которая очень мне дорога.
