– Впаривать бабушкам пылесосы по сто тыщ рублей – за это морду надо бить! – кричал Герасименко. – Я вообще не терплю в делах никакого обмана. Поэтому работаю с нефтью. Чистый бизнес: кроме документов – ничего. Ни у меня, ни у кого. Никто этой нефти в глаза не видывал. Только бумажки. Такая ролевая игра.
– Одинаковые. Пусть не внешне, но внутренне – как шнурки, – говорил Страхов Ключевскому. – Все одинаковые. И я одинаковый. Почему и склоки постоянно. Глядишь в человека как в зеркало – сразу плюнуть хочется в эту мерзкую рожу.
– Прекрасно сказано. – Ключевский кивал, приобняв Страхова за плечо и глядя, как тот разливает коньяк. – Полностью согласен. В нашем деле та же фигня. Я давно заметил, кого ни возьми – пыжатся все, пыжатся… Бесплодные попытки возгонки нарратива до состояния дискурса.
– Надо это записать, – восхищался Страхов и шарил под столом в поисках портфеля. – Ты мне это продиктуй. А то у меня на днях процесс…
Шугаев тем временем затесался между Леночкой и Аней и давил на жалость, описывая, как трудно быть народным депутатом.
– Решил – из принципа не пойду на заседания. И не хожу. Просто не хожу туда. День не хожу, два, неделю, другую – никакой реакции. Месяц не хожу: по фигу! Сижу теперь и думаю, в чем дело – это я такой неприметный или они такие раздолбаи…
– Вы очень даже приметный! – уверяли его женщины хором.
– Бабушка говорила, что вроде бы прадедушка… или черт его знает кто, – рассказывал Беленький ведущему Диме. – Ну, при царе когда. Короче, ремесленник был. Держал мастерскую по заточке напильников.
Дима незаметно отодвинулся от прогрессивного мыслителя подальше и бросил затравленный взгляд на шефа. Но Ключевскому было не до него. Он жаловался Страхову на личную жизнь.
– Вот ты говоришь, я гуманитарный технолог, обязан в женщинах понимать. А я не понимаю! Не въезжаю, чего им надо. Чего им надо вообще. Редкая ясность в частных вопросах: дай денег, хочу ребенка, купи шмотку, пора на курорт. А вот глобально – тьма и ад кромешный. Может, они не люди?! Ты, адвокатище, объясни мне!
– Одинаковые. Пусть не внешне, но внутренне – как шнурки, – объяснял ему Страхов. – Все одинаковые.
Режиссер Митя встал из-за стола и преувеличенно четким шагом удалился в туалет.
– И этот одинаковый, – сказал Страхов, провожая его сочувствующим взглядом.
– Друзья мои! – воскликнул Шугаев. – Я должен сказать. Это важно. Потому что я люблю вас. Вы должны знать правду!
Он поднялся на ноги и ленинским жестом выбросил над столом руку со стаканом. Из стакана плеснуло коньяком, правильно Ключевский сообразил насчет скатерти, этому столу завтра снова работать на телевидении.
– Друзья! – провозгласил Шугаев. – Каждый из нас задавался вопросом: почему, собственно, они – ну, вы поняли – они… Почему они воруют? Рассказываю. Они воруют чисто от неуверенности. Они просто не отдают себе отчета, до какой степени нам все по фигу. Я бы на их месте не воровал, а расстреливал! Каждого десятого. Просто так, для развлечения. Потому что можно. Потому что тут, в России, можно всё. Вам же по фигу. Будьте здоровы!
Шугаев выпил и рухнул на стул между Аней и Леночкой. Все за столом тоже выпили, не чокаясь, словно по покойнику. В бывшем шоколадном цехе воцарилась хмурая тишина.
– Как правильно вы сказали! – подала голос Аня. – Как верно. В России всем по фигу. Что отдельный человек, что целая область, в которой работали люди… Это можно разворовать, уничтожить… И людей погубить. И всем по фигу. Я просто сама видела.
– Что видела, дорогая моя? – подбодрил ее Шугаев.
– Когда эти негодяи развалили Советский Союз, – начала Анечка, – это был такой ужас…
Друзья скривились, один Шугаев – мастерство не пропьешь – сохранил на лице маску понимания и сочувствия. Они все родились во второй половине шестидесятых и застали СССР в таком непотребном состоянии, что сами бы его развалили, только он и без их помощи рухнул… Продюсер Аня была из следующего поколения и, по их понятиям, лучше бы на эту тему молчала. Чего она видела в том Союзе – детский сад да начальную школу?
– Да что ты помнишь про тот ужас! – отмахнулся Герасименко. – Сколько тебе было лет! Ничего, что я на «ты»?.. Настоящий ужас – это когда ты кладовщик, пахал весь день, к ночи проголодался как собака… А съедобного на складе только ящик амаретто и пять бочек маринованного папоротника! Ребята утром реально пересрали, когда меня там нашли…
И потянулся к бутылке.
– Не перебивай даму! – сказал Шугаев строго.
– Извини, я как-то не подумал, что это твой избиратель.
– Да имей же совесть!.. И что тогда случилось, Анечка? Я так понимаю, это личная история? Развал страны больно ударил по вашей семье?
– Да, по семье, – согласилась Аня, неприязненно косясь на Герасименко. – Мой папа работал в «почтовом ящике». Талантливый ученый, работал на оборонку всю жизнь. В девяносто первом им практически перестали давать зарплату…
– Тяжелый год, непростой, – ввернул Шугаев.
– Было очень трудно, – согласилась Аня.
