Мне и вправду нечего возразить, опыт оказался весьма убедителен. Гипнотическое внушение действительно имело место и стало теперь для меня твёрдо установленным фактом.
Приходится признать: Агата, самая уравновешенная из женщин, которых я знаю, была доведена до бессознательного автоматического состояния.
Другое лицо, находящееся на значительном удалении, заставило её двигаться наподобие того, как инженер управляет движением торпеды Бреннана.
Душа гипнотизёра вкралась в неё, изгнала её душу, завладела нервным аппаратом, как бы говоря: «Я буду распоряжаться твоим телом в течение получаса».
Агата, с момента её прихода и до самого ухода, должна была находиться в бессознательном состоянии.
Но как она в таком состоянии шла по улице, не подвергаясь при этом опасности?
Я взял шляпу и спешно вышел, чтобы убедиться, что с Агатой всё в порядке.
Да. Она была у себя.
Меня провели в салон, где я застал свою невесту с книгой на коленях.
– Вы наносите ранние визиты, Остин, – сказал она с улыбкой.
– Да, но, во всяком случае, не столь ранние, как вы, дорогая Агата, – ответил я.
Мои слова явно заинтриговали её.
– Что вы хотите этим сказать?
– Разве вы сегодня никуда не выходили?
– Выходила? Куда я могла выходить?
– Агата, – сказал я как нельзя более серьёзно, – вас не затруднит подробно описать мне, чем вы занимались сегодня утром?
Мой строгий вид её позабавил.
– Остин, сегодня вы говорите со мной как настоящий профессор. Вот что значит быть невестой учёного! Но я всё-таки скажу вам, чем я занималась, хотя мне и непонятно, что тут для вас интересного. Я встала в восемь часов. Позавтракала в восемь тридцать. В десять минут девятого пришла в эту комнату и принялась читать «Мемуары» мадам де Ремюза. И через несколько минут воздала должное этой французской даме – заснула за её книгой, а также и вам, сударь, поскольку видела вас во сне, что должно быть для вас как нельзя более лестным. И проснулась я всего лишь несколько минут назад.
– И что, вы оказались там же, где были до этого?
– А как бы я смогла оказаться в другом месте, позвольте вас спросить?
– Если не трудно, Агата, расскажите, что вам снилось обо мне? Уверяю, что мной движет не простое любопытство.
– У меня лишь смутное впечатление, что в этом сне вы играли какую-то роль. Но точно я ничего не помню.
– Если сегодня вы никуда не выходили, то тогда почему, Агата, ваши туфли в пыли?
На лице её отразилась растерянность.
– Остин, что такое с вами сегодня? Можно подумать, что вы мне не верите. Да, мои туфли в пыли, – наверное, я надела пару, которую служанка не почистила со вчерашнего дня.
Было совершенно очевидно, что Агата ничего не знает, и я решил: пусть лучше она пребывает в неведении. Если бы я стал объяснять случившееся, то, пожалуй, испугал бы её, и ничего хорошего бы из того не получилось. Поэтому я сменил тему и вскоре откланялся: мне надо было идти в университет.
Случившееся произвело на меня неизгладимое впечатление.
Горизонт научных возможностей для меня сразу же неимоверно раздвинулся. Меня больше не удивляют энергия и дьявольский энтузиазм Вильсона. Ещё бы ему не работать рьяно! Он чувствует: стоит протянуть руку – и коснёшься огромного, невозделанного исследовательского поля.
Да, я помню, какое воодушевление я испытал, когда увидел, что ядро клетки принимает новую форму, или когда рассматривал все подробности мышечного волокна при трёхсоткратном увеличении.
И как всё-таки ничтожны подобные изыскания в сравнении с теми, что затрагивают самые основания жизни и природы души человеческой!
Я всегда считал дух производным материи. Ум, полагал я, вырабатывает мысль точно так же, как печень – жёлчь.
Но можно ли утверждать такое теперь, когда я вижу, что дух воздействует на материю на расстоянии, играя на ней, словно музыкант на скрипке?
Отныне я вынужден признать, что тело не порождает души. Оно скорее лишь грубый инструмент, посредством которого проявляется дух. Так ветряная мельница не порождает ветра, а служит лишь его проявлением. Вот что противоречило всем моим устоявшимся мыслям и, однако, вне всякого сомнения, оказалось возможным и стоит тщательного изучения.
И почему мне, собственно, воздерживаться от изучения этой области? Вчера ведь я написал: «Покажи Вильсон мне что-нибудь положительное, что- нибудь действительно объективное, я, быть может, и заинтересовался сим предметом не на шутку и углубился бы в него столь же рьяно, как сейчас углублён в физиологию».
Ну что ж, нечто положительное и объективное мне было предъявлено. И я сдержу слово, данное самому себе. Исследование этой области, я уверен,
