Я завёл новую толстую тетрадь для записей и буду вносить в неё только научные наблюдения.
Вечером долго беседовал с Агатой и её матерью о свадебных приготовлениях.
Мы думаем, что самое начало летних каникул – наиболее подходящая пора для свадьбы.
Зачем ещё откладывать?
Хотя осталось несколько месяцев, но время тянется мучительно долго, а миссис Марден говорит, что нужно ещё многое уладить.
Меня раздражает всё, что прерывает наши опыты.
Пока что они не выходят за пределы физических признаков, сопровождающих потерю чувствительности, либо частичной, либо полной, либо крайней.
Затем мы намереваемся перейти к феноменам внушения и ясновидения.
Профессора уже доказали эти факты с помощью женщин-субъектов в Нанси и Сальпетриере.
Доказательство будет теперь ещё убедительнее, когда его получит женщина-гипнотизёр на профессоре, свидетелем чему будет другой профессор. Ведь подумать только! Субъектом являюсь я – скептик и матерьялист! По меньшей мере я докажу, что моя верность науке взяла верх над желанием оставаться самим собой. Заставить нас отказаться от собственных слов – это самая большая жертва, какую наука может когда-либо потребовать от нас.
Мой сосед Чарльз Сэдлер, молодой, обаятельный прозектор анатомии, зашёл сегодня вечером вернуть том «Архивов Вирхова», когда-то одолженный мною. Я назвал его «молодым», но на самом деле он на год старше меня.
– Я узнал, Джилрой, – сказал он, – что вы проводите над собой опыты совместно с мисс Пенклосой.
– Так вот, – продолжил он после того, как я подтвердил, – на вашем месте я бы не пошёл в этих опытах дальше. Несомненно, вы решите, что это большая дерзость с моей стороны – говорить вам такое. Но я считаю своим долгом предостеречь вас: не поддерживайте с мисс Пенклосой никаких доверительных отношений!
Я, естественно, выразил недоумение.
– Я, видите ли, при всём желании не могу вдаваться в подробности, – ответил он. – Мисс Пенклоса тесно связана с одним из моих друзей – так что моё положение довольно щекотливое. Могу сказать вам одно: эта женщина ставила опыты и надо мной, и они оставили у меня в памяти впечатление самое неприятное.
Напрасно он рассчитывал на то, что я удовлетворюсь столь скудными доводами; я приложил величайшие старания, дабы вытянуть из него подробности, но всё было тщетно.
Может быть, он просто ревновал из-за того, что я занял его место? Или, быть может, он один из тех учёных, которые воспринимают как личное оскорбление открытие фактов, опрокидывающих их предвзятые мнения?
Неужели он в самом деле полагает, будто я откажусь от опытов, которые, судя по всему, будут богаты результатами, и всё из-за того только, что у него есть какие-то неопределённые претензии?
Кажется, его задела та лёгкость, с которой я отнёсся к его туманным предостережениям, и мы расстались довольно холодно.
Агата говорит, что я похудел и что у меня под глазами наметились мешки.
Я замечаю за собой раздражительность, чего не бывало прежде. Так, при малейшем звуке я вздрагиваю, и глупость студента уже не забавляет меня, а бесит.
Агата хочет, чтобы я прекратил опыты, но я отвечаю ей, что любая исследовательская работа, если ею упорно заниматься, утомительна и что научные результаты не даются даром.
Когда она увидит, какую сенсацию произведёт моя статья об «Отношениях между духом и материей», то и сама признает, что не зря я потратил столько усилий.
Не удивлюсь, если в конце концов меня даже изберут членом Королевского общества.
Вечером снова был загипнотизирован.
