студента. Как было замечено выше, она питала к нему сильную антипатию, и если молодой человек осмеливался заходить к ним в дом, то лишь с молчаливого согласия и под эгидой профессора. Она удивилась ещё больше, когда Фриц вошёл в садовую калитку и зашагал дальше с видом хозяина дома. С трудом веря своим глазам, она поспешила к двери – материнский инстинкт заставил её насторожиться. Из окна комнаты наверху прелестная Элиза также наблюдала отважное шествие своего возлюбленного, и сердце её билось учащённо от гордости и страха.
– Добрый день, сударь, – приветствовала мадам фон Баумгартнер незваного гостя у входа, приняв величественную позу.
– День и в самом деле неплохой, – ответил ей Фриц. – Ну, что же ты стоишь в позе статуи Юноны? Пошевеливайся, Марта, скорее подавай обед. Я буквально умираю с голоду.
– Марта?! Обед?! – воскликнула поражённая мадам фон Баумгартнер, отшатнувшись.
– Ну да, обед, именно обед! – завопил фон Гартманн, раздражаясь всё больше. – Что такого особенного в этом требовании, если человек целый день не был дома? Я буду ждать в столовой. Подавай что есть – всё сойдёт. Ветчину, сосиски, компот – всё, что найдётся в доме. Ну вот! А ты всё стоишь и смотришь на меня. Послушай, Марта, ты сдвинешься с места или нет?
Это последнее обращение, сопровождаемое настоящим воплем ярости, возымело на почтенную профессоршу столь сильное действие, что она стремглав промчалась через весь коридор, затем через кухню и, бросившись в кладовку, заперлась там и закатила бурную истерику. Фон Гартманн тем временем вошёл в столовую и растянулся на диване, пребывая всё в том же отменно дурном настроении.
– Элиза, – закричал он сердито. – Элиза! Куда девалась эта девчонка? Элиза!
Призванная таким нелюбезным образом, юная фрейлейн робко спустилась в столовую и предстала перед своим возлюбленным.
– Дорогой! – воскликнула она, обвивая его шею руками. – Я знаю, ты всё это сделал ради меня! Это уловка, чтобы меня увидеть!
Вне себя от этой новой напасти фон Гартманн на минуту онемел и только сверкал глазами и сжимал кулаки, барахтаясь в объятиях Элизы. Когда он наконец снова обрёл дар речи, Элиза услышала такой взрыв возмущения, что отступила назад и, оцепенев от страха, упала в кресло.
– Сегодня самый ужасный день в моей жизни! – кричал фон Гартманн, топая ногами. – Опыт мой провалился. Фон Альтхаус нанёс мне оскорбление. Два студента силой волокли меня по дороге. Жена чуть не падает в обморок, когда я прошу её подать обед, а дочь бросается на меня и душит, словно медведь!
– Ты болен, мой милый! – воскликнула фрейлейн. – У тебя помутился разум. Ты даже ни разу не поцеловал меня…
– Да? И не собираюсь! – ответствовал фон Гартманн решительно. – Стыдись! Лучше пойди и принеси мне мои шлёпанцы да помоги матери накрыть на стол.
– Ради чего я так страстно любила тебя целых десять месяцев? – плакала Элиза, уткнувшись лицом в носовой платок. – Ради чего терпела маменькин гнев? О, ты разбил мне сердце – да, да!
И она истерически зарыдала.
– Нет, больше терпеть этого я не желаю! – заорал фон Гартманн, окончательно рассвирепев. – Что это значит, девчонка, чёрт тебя подери? Что такое я сделал десять месяцев назад, что внушил тебе столь необыкновенную любовь? Если ты действительно меня так любишь, пойди скорее и разыщи ветчину и хлеб, вместо того чтобы болтать тут всякий вздор.
– О дорогой, дорогой мой! – рыдала несчастная девица, бросаясь к тому, кого почитала своим возлюбленным. – Ты просто шутишь, чтобы напугать свою маленькую Элизу?
Всё это время фон Гартманн опирался о валик дивана, который, как бoльшая часть немецкой мебели, был в несколько расшатанном состоянии. Именно у этого края дивана стоял аквариум, полный воды: профессор проделывал какие-то опыты с рыбьей икрой и держал аквариум в гостиной ради сохранения ровной температуры воды. От дополнительного веса девицы, слишком бурно кинувшейся на шею фон Гартманна, ненадёжный диван рухнул, и несчастный студент упал прямо в аквариум: голова его и плечи застряли, а нижние конечности беспомощно болтались в воздухе. Терпению фон Гартманна пришёл конец. Еле высвободившись, он испустил нечленораздельный вопль ярости и ринулся вон из комнаты, невзирая на мольбы Элизы. Схватив шляпу, промокший, растрёпанный, он помчался прямо в город с намерением разыскать какой-нибудь трактир и обрести там покой и пищу, в которых ему было отказано дома.
Когда дух фон Баумгартнера, заключённый в тело Гартманна, мрачно размышляя о многочисленных обидах, продвигался по извилистой дороге, ведущей в город, он заметил, что к нему приближается престарелый человек, находящийся, по-видимому, в крайней степени опьянения. Фон Гартманн остановился и наблюдал, как тот бредёт, спотыкаясь, качаясь из стороны в сторону и распевая студенческую песню хриплым, пьяным голосом. Сперва интерес фон Гартманна был вызван лишь тем, что человек, с виду весьма почтенный, допустил себя до столь позорного состояния, но по мере того, как тот подходил ближе, фон Гартманн ощутил уверенность, что где-то видел старика, однако не мог вспомнить, где и когда именно. Уверенность эта всё более крепла, и когда незнакомец поравнялся с ним, фон Гартманн подошёл к нему и стал внимательно всматриваться в его лицо.
– Эй, сынок, – заговорил пьяный, едва держась на ногах и оглядывая фон Гартманна. – Где, чёрт возьми, я тебя видел? Знаю тебя преотлично, прямо как самого себя. Кто ты такой, дьявол тебя забери?
– Я профессор фон Баумгартнер, – ответствовал студент. – Могу я спросить, кто вы такой? Ваша внешность мне как-то странно знакома.
