Крагмэн смотрит в окно.
— Для воспроизводства они не нужны, — после долгой паузы выдавливает он шепотом. — Об этом заботятся старейшины. — Он не сводит глаз с темноты, скрывающей резню на улице.
— Давно… — начинаю я.
— Веками. Мы здесь века, — говорит он. Долгая пауза. На лице его отражается намек на раскаяние, на пробуждение долго спавшей совести. — Да, были врожденные аномалии. Такое случается, если нет свежей крови. Печальное, но неустранимое следствие. Мы всегда быстро от них избавлялись. С глаз долой — из сердца вон.
По спине у меня пробегает холодок. Я вспоминаю. Старейшина в капюшоне, который две ночи назад спешно понес новорожденного в Дом Пустоши.
Крагмэн наливает себе еще, виски переполняет бокал и перетекает через край на пальцы. Он продолжает лить, не обращая на это внимания.
— Почему бы тебе не избавиться от этого осуждающего выражения? — спрашивает он. — Ты бы сделал на моем месте то же самое. Ты не знаешь, как на нас давили. Если мы не справлялись с квотой, — говорит он скривившись, — они переставали присылать еду. Однажды, когда был особенно неудачный период, они решили заявить о себе в полную силу. Приготовили нам сюрприз. Среди прибывшей еды было яблоко. Обычное с виду, но внутри было крохотное лезвие, покрытое слюной. Одна из девушек откусила от него и заразилась. Она обратилась, — он хихикает. — Так мы поняли, зачем Дворец потребовал за несколько месяцев до этого построить Дом Пустоши.
Мы встречаемся взглядом через стакан.
— Это было предупреждение. Чтобы мы слушались. После этого мы затянули гайки. Увеличили… производительность. Стали «украшать» ноги девушек, чтобы они не ходили. Мальчиков стали отправлять все более и более маленькими. Научились поливать из шлангов присланные на поезде товары. Чтобы все было чистым от… заразы.
По стеклу скользят два бледных, как молоко, тела. Они исчезают так же быстро, как появились, оставляя за собой липкие следы.
Сисси подходит ко мне, разворачивает к себе.
— Джин, — говорит она. Лицо у нее такое, будто она стала на десять лет старше. — Пойдем. Просто пойдем.
— Можете остаться. — Глаза Крагмэна кажутся чудовищно юными. Как будто из этого мешка жира, морщин, щетины, темных кругов под глазами, сожаления и страха выглядывает маленький мальчик. — Пожалуйста, останьтесь. Все кончено. Я смирился с этим. Я просто не хочу умирать один.
Я не могу ему сочувствовать. У него на руках кровь бесчисленных детей. Он ничего не сделал, чтобы разорвать этот круг крови и смерти, вместо этого получая от чудовищного обмена выгоду. Он продавал свой собственный народ. И за что? За еду, выпивку и свободу удовлетворять свою похоть с целым городом невинных девушек.
— Вот как все для вас закончится, — говорю я, направляясь к двери. — Вы думаете, вы подготовились к этому моменту, но, когда они хлынут внутрь, как вода сквозь пролом в плотине, вы закричите. И будете один. Понимаете? В этой толпе бледных тел вы испытаете такое одиночество, какое вам и не снилось.
Мы уходим.
— Пожалуйста, — хныкает он. — Оставьте мальчика. Это все, о чем я прошу.
— Пойдем, — выплевывает Сисси.
— Он напоминает мне… меня. Когда я был маленьким. Когда я был невинным. Пожалуйста! Мы все покойники, в любом случае. Я просто хочу слышать его пение. Пожалуйста, оставьте мальчика.
Мы выходим. Сисси обнимает Бена за плечи. Дверь захлопывается, обрывая голос Крагмэна.
42
У верхней ступени винтовой лестницы Клэр хватает меня за руку:
— Нет, Джин! Не сюда!
— Тогда куда? — От воя, несущегося вверх, дрожат поручни лестницы.
— Они уже на стенах, — говорит Клэр. — Они заполонили всю Миссию.
— Нам надо попасть на поезд!
— Забудьте про поезд! — говорит она с искаженным от страха лицом. — Разве вы не слышали, что сказал Крагмэн? Поезд ведет к закатникам!
