ломающихся костей, и на мгновение оба замерли, неподвижно стоя друг напротив друга. На лбу у Ольгерда выступили крупные капли пота. Конан рассмеялся, не ослабляя хватки.
– А достоин ли ты жизни, Ольгерд?
Улыбка по-прежнему играла на его губах, даже когда на руке вздулись канаты мускулов, а пальцы еще сильнее впились в плоть казака. Послышался хруст трущихся друг о друга обломков костей, и лицо Ольгерда стало пепельно-серым; кровь стекала у него из прокушенной губы на подбородок, но он не издал ни звука.
Конан вновь рассмеялся и отпустил его, а потом отступил на шаг. Казак покачнулся и здоровой рукой ухватился за край стола, чтобы не упасть.
– Я дарю тебе жизнь, Ольгерд, как однажды ты подарил ее мне, – невозмутимо заметил Конан. – Хотя ты руководствовался своими соображениями, когда приказал снять меня с креста. Тогда ты устроил мне жестокое испытание; сам бы ты его не выдержал, как и никто другой, кроме варвара с Запада. Садись на своего коня и уезжай. Он привязан позади шатра, а в седельных сумках есть вода и провиант. Тебя никто не увидит, но ты все равно не медли. В пустыне нет места бывшему вожаку. Если воины заметят тебя, свергнутого и изувеченного, они не выпустят тебя из лагеря живым.
Ольгерд не ответил. Медленно, не говоря ни слова, он повернулся и вышел из шатра, откинув полог. Все так же молча он поднялся в седло огромного белого жеребца, что стоял привязанный в тени пальмы; не проронив ни слова, сунув сломанную руку за отворот халата, он развернул коня и поехал на восток в пустыню, навсегда уходя из жизни зуагирцев.
А внутри шатра Конан допил вино и смачно облизнулся. Отшвырнув пустой кувшин в угол, он подтянул пояс и вышел через передний вход, задержавшись на мгновение, чтобы окинуть взглядом линии палаток из верблюжьих шкур, раскинувшихся вокруг, и фигуры в белых халатах, что бродили между ними, спорили, пели, чинили сбрую или точили свои кривые сабли.
Он возвысил голос, громовые раскаты которого долетели до самых дальних уголков лагерной стоянки:
– Эй, собаки, навострите уши и внемлите! Да подойдите ближе. Мне нужно кое-что рассказать вам.
5. Голос из хрустального шара
В башне, высившейся неподалеку от городской стены, несколько мужчин внимательно слушали оратора. Все они были молоды, но крепки духом и телом; было видно, что нападки судьбы лишь закалили их, но не сломали. Одеты они были в потрепанные кожаные штаны и кольчуги, а на поясах висели мечи.
– Я знал, что Конан говорил правду, когда крикнул, что это была не Тарамис! – восторженно заявил оратор. – Долгие месяцы я ютился вблизи дворца, притворяясь нищим бродягой. Наконец я убедился в том, во что верил: наша королева заточена в подземную темницу рядом с дворцом. Улучив момент, я подкараулил шемитского тюремщика – оглушил его ударом по голове, когда поздно ночью он вышел за ворота, – оттащил его в соседний подвал и допросил. Перед смертью он сообщил мне то, о чем я только что рассказал вам, то, что мы подозревали с самого начала: женщина, которая правит Хаураном, – ведьма. Ее зовут Саломея. Тарамис, по его словам, заточена в клетку на самом нижнем этаже темницы. Вторжение зуагирцев дает нам шанс, которого мы так долго ждали. Я не знаю, каковы планы Конана. Не исключено, что он просто хочет отомстить Констанцию. Вполне возможно, он намеревается разграбить и уничтожить город. Он – варвар, и что у него на уме, не может угадать никто. Но вот что должны сделать мы: спасти Тарамис, пока будет идти битва за город! Констанций выйдет на равнину, чтобы дать бой. Его люди уже сейчас седлают коней. Он поступит так, потому что в городе недостаточно продовольствия, чтобы выдержать осаду. Конан появился из пустыни столь неожиданно, что провиант подвезти просто не успели. А киммериец хорошо подготовился к осаде. Лазутчики доносят, что у зуагирцев имеются осадные машины, построенные, очевидно, по указаниям самого Конана, который научился искусству ведения войны у народов западного полушария. Констанций не желает долгой осады; вот почему он выйдет со своими воинами на равнину, где рассчитывает разбить войско Конана одним ударом. В городе он оставит всего несколько сотен своих людей, да и те будут караулить на стенах и в надвратных башнях. Тюрьма останется практически незащищенной. Освободив Тарамис, далее мы будем действовать по обстановке. Если победит Конан, мы покажем Тарамис народу и призовем его к восстанию – и он пойдет за нами! Люди смогут даже голыми руками одолеть шемитов, оставленных на страже, и запереть ворота – для защиты и от наемников, и от кочевников! Никто из них не должен прорваться внутрь! А потом мы начнем переговоры с Конаном. Ведь он всегда оставался верным Тарамис. Если ему известна правда и сама королева обратится к нему, я уверен, мы сумеем сохранить город в целости и сохранности. Если же, что более вероятно, победу одержит Констанций, а Конан будет разбит, мы тайком выведем королеву из города и будем искать счастья на чужбине. Все понятно?
Собравшиеся ответили единодушным согласием.
– Тогда же обнажим мечи, братья, вверим наши души Иштар и пойдем к тюрьме, потому что наемники уже выходят из города через южные ворота.
Это было правдой. Лучи восходящего солнца отражались от остроконечных шлемов на головах людей, сплошным потоком изливавшихся наружу из-под широкой арки, и мелкими искрами дробились на изукрашенной самоцветами сбруе боевых коней. Предстояла битва конных армий, возможная только на просторах Востока. Всадники выезжали из ворот сплошной стальной рекой – суровые и мрачные фигуры в вороненых и посеребренных доспехах, с курчавыми бородками, орлиными носами и неумолимым выражением в глазах, в которых отражался присущий их расе фатализм – полное отсутствие сомнения или жалости.
На улицах и стенах города выстроились толпы людей, которые молча следили за тем, как чужие всадники выступают на защиту их родного города. Нигде
