– Почему?
– Из чувства самосохранения. А вдруг он окажется сильнее меня?
Гумилев засмеялся.
– Дурень! – сказала Анна и улыбнулась. – Нет, а если серьезно?
– А если серьезно, то я перестреляю всех мужчин. Всех, кого только встречу на своем пути.
– За что? – удивилась Анна.
– За то, что они смотрят на тебя, видят тебя, мечтают о тебе. И за то, что каждый из них может стать твоим любовником. Ты ведь знаешь, что я не терплю конкуренции.
Анна провела пальцем по его худой груди.
– Значит, застрелишь?
– Угу.
– Жуть. Меня это пугает.
– Отлично.
– Но мне это нравится! Коля, а может, я сумасшедшая?
– Разумеется. Все женщины сумасшедшие.
– А что ты будешь чувствовать, когда направишь пистолет мне в грудь?
– Этого я еще не знаю, – ответил Гумилев. Подумал и добавил: – Но думаю, ощущение будет захватывающее.
– Пейте, Моди, пейте! Я угощаю!
Линьков хлопнул подвыпившего художника рукою по плечу. Модильяни поморщился.
– Я не хочу, чтобы вы называли меня Моди, – сказал он.
– Плевать я хотел на твое хотение, – проворчал Линьков по-русски. И тут же снова перешел на французский: – Кажется, теперь я имею право называть себя вашим другом. Я купил три ваши картины. Целых три!
– Это правда, – согласился Модильяни. – Зовите меня хоть пигмеем, только покупайте мои картины и впредь. Дьявол, как это приятно – иметь деньги!
– Еще приятнее их тратить, не правда ли? – Линьков засмеялся. – Погодите, Моди, дайте срок! Я еще сделаю вас знаменитым! Кстати, вы когда-нибудь пробовали гашиш?
Модильяни усмехнулся:
– Конечно. Пару раз. Но мне это не нужно.
– Чепуха, – дернул щекой Линьков. – Гашиш нужен всем. А тем более – художникам. Сейчас допьем эту бутылку и поедем в притон.
Модильяни нахмурился, а по его лицу пробежала тень.
– Не думаю, что это хорошая идея.
– Возражения не принимаются! – оборвал его Линьков. – Я угощаю!
– Да, но я…
– Послушайте, Моди, вы хотите меня обидеть?
Модильяни смутился:
– Нет, но…
– А у нас в России нет большего оскорбления, чем отказаться от угощения, преподнесенного от всей души!
– Правда? – Художник выпустил край бокала из темных губ. – Ну… тогда, конечно, я поеду. Но я…
– Отлично! Тогда едем немедленно! Давайте сюда бутылку – я разолью вино!
Часом позже они сидели в притоне араба Ахмета. Модильяни откинулся на расшитые золотой нитью и бисером подушки и прикрыл глаза. Из его приоткрытых губ торчал мундштук. Дымок медленно поднимался кверху из его трепещущих ноздрей.
Линьков сидел рядом. Он не курил, но ловко имитировал курение, бросая острые, внимательные взгляды на Модильяни.
На душе у бывшего поручика было погано. Накануне вечером он имел неприятный разговор с Анной Гумилевой. Линьков был немного нетрезв, а потому – невоздержан на язык. Тонкое кружевное белье женской психики находилось за гранью его понимания, так как до сих пор он в основном имел дело с кокотками мадам Жоли и мадам Бовэ, которые вели себя так, словно у них вообще не было никакой психики.
Скверно просчитав ситуацию, Линьков вздумал признаться Анне в своих чувствах. Он думал, что говорит страстно и красиво, даже сам удивлялся стройности и убедительности своих слов, суть коих сводилась к тому, что Линьков готов отдать полцарства за один лишь благосклонный взгляд Анны.
Выслушав прочувствованный монолог, Анна наградила Линькова суровым взглядом, благосклонности в котором не было вовсе.
– Линьков, – сказала она сухо, – мне кажется, вы слишком много выпили. Трезвый человек, как бы глуп он ни был, не способен нести подобный вздор.
