принимаешь их образ мышления, а когда возвращаешься в наш мир, он влияет на твой собственный. Но что самое страшное, чем ты занимаешься когда погружена в воспоминания? Чего ты лишаешься, какие возможности упускаешь в настоящем? О чё ты будешь вспоминать через год?
Её смущение начало сменяться гневом, у Татса не было никаких прав обвинять её! Он считает, что она поступает глупо, но никто ведь от этого не пострадал. Ну разве что он и его чувства. И разве нет в этом и его вины, раз он переживает о таких вещах?
Он понял, что разозлил её. Она увидела это по тому, как опустились его плечи, а голос начал запинаться.
— Когда ты будешь со мной, Тимара… если ты когда-нибудь решишь быть со мной… я не буду думать ни о ком, кроме тебя. Я не стану называть тебя чужим именем, и делать с тобой что-то, только потому что этого хотел другой человек когда-то очень, очень давно. Когда ты наконец позволишь мне к тебе прикоснуться, я буду касаться только тебя. Может ли Рапскаль сказать тебе то же самое?
Её голова закружилась от избытка чувств и мыслей. И тогда с берега реки донёсся крик Карсона: «Драконы дерутся! Хранители, бегите сюда!»
Она отвернулась от Татса и бросилась бежать, не столько навстречу опасности, сколько уходя от неё.
— За что ты ненавидишь меня?
Она еще два раза щелкнула ножницами прежде чем заговорить, а затем пробежала тонкими пальцами по его волосам, расправляя их, проверяя не осталось ли колтунов. От этого по его спине прошла дрожь и он вздрогнул, прогоняя ее. Другая женщина могла бы улыбнуться его реакции. Глаза Чассим остались холодными и отстраненными. Она ответила вопросом. — Отчего ты думаешь, что я ненавижу тебя? Разве я неуважительно относилась к тебе? Как-то проявила невнимание или не угодила тебе чем-то?
— Ты излучаешь ненависть словно огонь тепло, — честно ответил он. Она отступила, чтобы выбросить в зарешеченное окно горстку его мокрых отстриженных волос. Сделав это, она закрыла окно и опустила изящные деревянные ставни. Несмотря на то, что ставни были выкрашены в белый цвет и покрыты изображениями птиц и цветов, это погрузило комнату в сумрак. Сельден вздохнул оттого что солнечный свет исчез: после стольких месяцев заточения его тело нуждалось в нем.
Женщина замерла, держа руку на ставне. — Я не угодила тебе и теперь ты расскажешь отцу. — Это был не вопрос.
Он удивился. — Нет, я просто скучаю по солнечному свету. Меня несколько месяцев держали в палатке и я прибыл сюда в трюме корабля. Я соскучился по свежему воздуху и солнечному свету.
Она отошла от окна так и не открыв ставень. — Зачем смотреть на то, чего не можешь иметь?
Он задумался, не этим ли объясняется то, что она с ног до головы куталась в белую бесформенную хламиду. На виду оставалось только ее лицо; он никогда не видел чтобы женщины одевались подобным образом, и подозревал, что это ее собственное изобретение. Все жители Дождевых Чащоб отправляясь в путешествие надевали вуали. Даже когда они приезжали в Удачный, где их народ был хорошо известен, их чешуя и наросты на лице притягивали любопытные взгляды и вызывали страх и насмешки. Но женщины Дождевых Чащоб также скрыли бы под вуалью и лицо, а их перчатки и одежды были бы богато украшены вышивкой и бусинами. Их одеяния демонстрировали благосостояние и власть. Эта женщина была так тщательно закутана, словно ее тело было приготовлено к похоронам нищего. Ее непокрытое лицо, хоть и привлекательное, было словно окно, через которое видно гнев и негодование которые она испытывала. Ему почти хотелось, чтобы она скрывала от него эти глаза.
До сих пор ярость в ее глазах не отражалась на ее нежных прикосновениях. Он поднял руки к своим волосам и провел по ним пальцами. Она оставила длину до плеч. Они были легкими и мягкими, и в первый раз за много месяцев его пальцы беспрепятственно прошли сквозь них. Такое чудо быть абсолютно чистым и чувствовать тепло. Она подстригла ему ногти на руках и ногах, и терла его спину, руки и ноги мягкой щеткой до тех пор, пока его кожа не порозовела, а чешуя не засверкала. Его раны были очищены и перевязаны чистым льном смоченным целебным бальзамом. Он чувствовал себя странно и неудобно оттого, что за ним ухаживали словно за призовым животным, но у него не хватало ни силы ни воли чтобы противостоять ей. Даже сейчас, когда он был завернут в мягкие одеяла и усажен перед огнем, он чувствовал что все его силы уходят на то, чтобы держать голову прямо. Он сдался и откинулся на диванную подушку. Он чувствовал как закрываются веки. Он изо всех сил старался не заснуть: ему надо подумать, сложить воедино все кусочки информации, которую они дали ему.
Канцлер доставил его сюда, несомненно за большие деньги, и представил Герцогу. Герцог говорил с ним вежливо, поместил его здесь, вместе с этой женщиной, обращавшейся с ним и с мягкостью и с презрением. Что они хотят от него? Почему его представление Герцогу было таким формальным и таким значительным? Вопросы, но нет четких ответов. Его жизнь замерла, существование зависело от прихотей других. Он должен разгадать загадку. Порученный заботам этой женщины он сможет вернуть свое здоровье. Сможет ли он превратить это в шанс вернуть свою свободу?
Не спи. Задавай вопросы. Строй планы. Он изобразил улыбку на лице и небрежно спросил: — Так канцлер Эллик твой отец?
Она удивленно повернулась к нему. Ее верхняя губа приподнялась, как у кошки учуявшей что-то неприятное. Он не мог сказать, была ли она красива и даже сколько ей было лет. Он видел ее бледно-голубые глаза и песочные ресницы, лицо с россыпью бледных веснушек, маленький рот и острый подбородок. Все остальное было скрыто. — Мой отец? Нет. Мой жених. Он мечтает жениться на мне, чтобы стать ближе к власти, чтобы когда мой отец ослабеет, он мог взять ее в свои руки.
— Твой отец слабеет?
— Мой отец умирает и уже давно. Мне бы хотелось, чтобы он принял это и сделал. Мой отец Герцог Калсиды. Антоникус Кент.
