— Потому что у паука восемь ног, а у твоих малышей — по шесть. — Я помахала в воздухе формочкой и замерла.
А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало.
Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на себя. Я быстро вернулась к столу, взяла карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня о-го-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла, позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала.
— Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, — сказал вернувшийся на свое место гнум. — Я тебе там саму клавишу заменю. Металл — заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть…
Я промолчала, хотя прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять!
Что это нам дает? Да почти ничего.
Гнум кашлянул, привлекая мое внимание:
— Принимай работу.
Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам, а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно!
— Твоя очередь. — Марк вертел в руках старую проволочку с буквой «ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие- то узлы.
Я не чинилась:
— Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить.
— А надо по какому?
— По телефонному! — Я подняла вверх указательный палец. — Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные? Гнумы же первые от того указа выиграли, частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают?
Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая глазками.
— Модернизация налицо, — торжественно закончила я. — И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен бесплатно самописцы чинить.
Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами:
— Баш на баш?
— У тебя есть что мне предложить?
— Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, — он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на столе, — страховидлу видал.
Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по закону не полагается.
— Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра.
— Для кого?
— Для эстляндского неклюдского барона.
— Чародейскую печать?
— В нашем деле без чародейсва никак. Она называлась… Погоди… Красиво же называлась… «Печать отвержения». Точно!
— А почему ты уверен, что паук тот же самый? За семь-то лет позабыться могло.
— Я таких вещей не забываю. У тебя вот здесь, — плоский ноготь заскользил по рисунку, — очень характерный переход от головы, и здесь, где ножные крепления, и рога эти…
— Хелицеры, — рассеянно поправила я.
Значит, неклюды? Надо будет допросить Весника. Мне же запретили! А, плевать. Сама потихоньку разузнаю.
— Эстляндия — это же далеко очень?
Гнум с готовностью развернул на столе карту и показал мне окраинную губернию.
— А чего этот барон через всю империю к тебе добирался? Ты же семь лет назад небось подмастерьем еще был.
— Талантливым подмастерьем! — обиделся Гирштейн-младший. — А добирался он не ко мне, а к величеству. Я так понял, то ли у него аудиенция у монарха была, то ли вообще всех неклюдских баронов Бериндий в Мокошь-граде собирал. А печать неклюд мне уже заодно заказал, сокрушался еще, что эстляндские гнумы жаднее столичных. Пришлось поэтому слупить с него втридорога, чтоб честь столицы поддержать.
Я попрощалась, не забыв ни самописца, ни своих художеств, кои свернула аккуратненько и в карман положила. Уже на пороге Марк придержал меня
