Его голос потревожил пушистого ленивого кота, пригревшегося на солнце.
Двор был уютным. Те же ирисы под окнами. И выкрашенная в яркий желтый цвет лавка.
Беседка.
И стол под навесом. Бронзовый самовар, над которым дымок подымался, и моложавая подтянутая женщина в вельветовых брюках. Почему-то Женька представляла себе Вовкину бабушку иначе.
– Здравствуйте, – сказала Женька, испытывая преогромное желание спрятаться.
– Это Женька, – Вовка спрятаться не позволил, вытолкнул Женьку вперед. – А это баба Галя.
– Галина Васильевна, – представилась женщина.
На вид ей было вряд ли больше пятидесяти. Круглое румяное лицо со слегка поплывшими чертами морщины не портили. Разбегались гусиные лапки, наметились складки возле губ.
Она любила и умела улыбаться.
Галина Васильевна протянула руку, на которой вспыхнул красным глазом рубиновый перстень.
– Вы садитесь, Женечка, – сказала она. – Не обращайте внимания, я так, по-домашнему… устали, небось?
– Нет.
– Устали, мне Антонина сказала, что вы на старом кладбище порядки наводить собрались… Вовка, мог бы и помочь…
– Помогу, – охотно согласился Вовка.
А ведь похожи…
– И сегодня мог бы, валялся до полудня… – Галина Васильевна ворчала беззлобно, и Вовка улыбался. Здесь, в чужом дворе, стало вдруг легко.
И не важно, что ищет драгоценный, а когда найдет – Женька ведь знала, что найдет всенепременно – устроит скандал. И кот несчастный, убитый ли Сигизмундовым неведомым сообщником, или же сбитый машиной, остался где-то в другом мире. В нынешнем был стол, накрытый под старой яблоней. И скатерть с красной бахромой, старый, советских еще времен фарфор. Алюминиевые кружки и кастрюля с облупившейся эмалью. Вареная картошка, которую Галина Васильевна посыпала укропом щедро. Маринованные лисички, свежие огурцы с пупырышками… мясо, подливка… варенье и чай… неторопливая беседа обо всем и сразу.
С этой женщиной было невероятно легко. Почти как с мамой… и мелькнула мысль, что маме Галина Васильевна непременно понравилась бы этой своей обстоятельностью.
И еще ирисами.
– Мне Вовка корневища прислал, – сказала она. – Вон тех, беленьких… старый сорт, уже вышел из моды, а мне нравится…
Зеленые свечи-стебли и белые махровые лепестки, яркие этой белизной…
– С них-то все и началось. Я прежде как-то цветами не увлекалась, а они проросли… и влюбилась.
Она глядела на Вовку с какой-то непередаваемой нежностью, от которой Женьке становилось неудобно, точно она, Женька, подглядывала…
– Ба, – Вовка тоже смущался.
Краснел. Это было странно, такой огромный, а краснеет легко. И трепетно держит в руках фарфоровую чашку…
– Вот те, лиловые, он мне из Франции привез… а те – из Англии… и из Алжира… Туниса.
Вовка вдруг помрачнел, попросив:
– Не надо.
Тихо, шепотом почти. И ненадолго за столом воцарилась неудобная тишина.
– Все время забываю, – призналась Галина Васильевна. – Бывает оно…
Пчелы кружились над розетками с вареньем.
– Это Антонина наша ульи держит. И медом приторговывает, и воском, и еще пергой… из меда-то она много полезного делает, – теперь голос Галины Васильевны звучал нарочито бодро, и эта бодрость нотой фальши разрушала уют двора.
– Ба, – Вовка тоже, наверное, почувствовал, если потянулся, накрыл руку Галины Васильевны. – Ты лучше Женьке про князей расскажи!
– Князей?
– К ней Сигизмунд с утра заглядывал, – Вовка нахмурился и добавил: – С-скотина…
– Вова, не ругайся!
– Я ж не ругаюсь, я мнение выражаю… а он скотина и есть. Прикинь, Женьке наговорил, что типа книженцию ваяет про этих князей, а ей на порог кошака дохлого подкинули.
– Женя?
Женька кивнула: не выдумывает Вовка.
– Было… неприятно, – осторожно сказала она. Почему-то здесь за свой страх было стыдно, пусть он и не исчез вовсе.
