разврата в своем доме… а когда мы собрали вещи, они велели чемоданы открыть, проверяли, не унесла ли я серебряных ложечек.
Смуглое лицо побледнело от ярости, губы сделались серы, а глаза превратились в провалы.
– И теперь мне приходится терпеть их здесь!
Бечева съехала, и бумага, плотная, промасленная, в каковую на почте заворачивали посылки, сама разошлась, выпуская простенькие потертые ножны.
– Нет… я терпеть не стану… хватит… – Елизавета Алексеевна, сбросив маску равнодушного спокойствия, мерила комнату шагами. Она словно забыла и о присутствии Натана Степаныча, и о собственном перед родичами страхе. – Пусть уходят… оставят меня в покое…
– Значит, вы полагаете, пса натравил Петр?
– А лестницу смазал Павел. Я узнавала у кухарки, накануне он заглядывал на кухню. Это не преступление, но прежде Павел никогда интереса к хозяйственным делам не проявлял. Не удивлюсь, если окажется, что эти двое и для меня уже придумали… несчастный случай.
Клинок лег в протянутую руку. Недлинный, пяди в полторы, он был меж тем тяжел. И при всей своей простоте – бронза старая, потемневшая от времени – завораживал. Натан Степаныч вдруг понял, что не способен отвести взгляд, и провел по кривоватому, изогнутому наподобие бычьего рога клинку ладонью.
– Осторожней, – предупредила княжна. – В него легко влюбиться. Ему легко поверить. Он исполнит ваше желание, только попросите, но помните, все одно не будете счастливы.
В рукояти поблескивал темный камень, отполированный гладко, он казался Натану Степанычу этаким глазом, от которого не укрыться.
– К кому вы ходили той ночью? – перевернув клинок, Натан Степаныч не удержался, погладил бронзовую шкуру его, делясь своим теплом.
Ах, ежели б и вправду исполняла пречудная вещица желания, то о чем бы Натан Степаныч попросил? Он задумался всерьез. Богатства? Помилуйте, имелись у Натана Степановича собственные его сбережения, не сказать, чтобы великие, но ему на старость хватит. Он привык к скромной жизни. Карьеры? Да куда ему, в его-то годы, о карьере думать? Никогда-то Натан Степаныч особым честолюбием не отличался. И дослужился до своего чина, и был всецело им доволен. Любви? Разве что… пусть бы прониклась милейшая Алевтина Михайловна к старому своему поклоннику глубоким и искренним чувством… или лучше не надо. Сложилось так, как оно сложилось, и пусть порой терзает сердце тоска, но честная она. Лучше уж такая, нежели неспокойная дареная любовь. Показалось, нагрелся под рукой Рог Минотавра, потяжелел вдруг.
Экий он, Натан Степаныч, оказывается, к сердечным историям чуткий. Осталось слезу пустить и умилиться…
– Как вы узнали? – закрываться княжна не стала.
И клинок в ножнах приняла, коснулась было рукояти с камнем-глазом, но руку тотчас убрала.
– След остался… в тот вечер, верно, дождь шел?
Княжна кивнула, уточнив.
– Накануне, но сильный.
– И землица размокла… у подножия-то песочек, туда его водой сносит, а на вершине холма – глина, вот ваша ножка на глине и отпечаталась. К слову, вы могли сослаться, что отпечаток давний, не с той ночи.
– Могла бы, – она прижала клинок к груди. – Но я устала врать. И притворяться устала тоже… да, той ночью, точнее, вечером я ушла из дому. На свидание. К мужчине. Презираете?
– Отнюдь нет, Елизавета Алексеевна, – Натан Степаныч сказал чистую правду.
Он даже знал, кем был тот мужчина, который сумел очаровать княжну.
– И давно вы с отцом Сергием встречаетесь…
– Что? Да… – она улыбнулась искренне, светло. – И спрашивать не стану, откуда вам о нас известно…
– Так ведь больше не к кому. Сами подумайте, Елизавета Алексеевна, ну не в деревню же вам бегать…
– Они с Алексеем враждовали, – княжна все же присела у окна и, положив клинок в ножнах на юбки, гладила его с нежностью, точно живого, – это была глупая нелепая вражда. Взрослые мужчины, а… Сергей не желал слышать о примирении, про Алексея и говорить было нечего…
– А вы?
– Я желала быть любимой. Счастливой. Пусть никогда не осмелюсь выставить это счастье на люди. Отец жил с матушкой Михаила открыто, никого не стыдясь, но с мужчин иной спрос… да и если станет вдруг известно о нашем романе, то Сергею придется нелегко. Осудят. Отвернутся. Напишут жалобу, а там…
Она махнула рукой.
– Меньше всего я хотела бы причинить вред человеку, которого… пожалуй, люблю, – Елизавета Алексеевна произнесла это с сомнением. И
