И доски пола поскрипывали под тяжкой его поступью.
— Не говори так о матушке… не стоит… вы ее все ненавидите. А за что?
— Матушка… еще один бестолковый… а скажи, за что нам любить ее надобно? За то, что села на чужое место? За то, что кровь благословенную со своей смешала? Или за то, что Ремезских на плаху сослала? Всех… никого не пощадила в отличие от тебя, чистоплюя. Уж она-то понимает, чуть дашь слабину, мигом на шею сядут. А в чем Пархом виновен был? Не в том ли, что спросил, откудова наша царица-матушка явилася? И кто ее родичи будут? А следом и Курбичи пошли… Вышняты… Зимуты… ты-то не скалься, не скалься. — Рука боярина на плетку легла, и почудилось — перетянет. Кирей ему не по нраву.
Азарин.
С азарами воевать принято, а не дружбу водить. И с того ли сам себе Рязенский урядник кажется едва ль не предателем. Нет, не короны, но самое земли Росской.
Ничего, перетерпит.
И знать, есть чего ради. Неприятно было осознавать, что Кирей ошибся. Не царствовать жаждал Игорь Жучень, но лишь не позволить царствовать ей, которую ненавидел столь люто, что руки холодели.
— Старые рода. Верные. Славные. И кровью к царю близкие. Неужто я бы, со своими каплями, полез бы, когда б было кому… Вышнята-то царю двоюродный братец… а Зимуты и вовсе роднились частенько… у них крови верной было поболе… куда подевались? Не на плаху отправила. А знаешь, что случилось? Попросту не стало их… ни самого Тавлая, ни женки евонной… а ведь непраздна баба была. Ни деток. Старшенькому моему столько, сколько Лойко, а младшенькой и годика не сполнилось. Куда делись? Стоит подворье. Тихо там, мертво… врет, будто уехали. Куда? И когда? Думаешь, тут дурные? Весь город перетряхнули, да никто не видел, чтоб ехал куда Тавлай, ни с телегою, ни с возком… пешью ушел? Да у него нога рубленая, куда ему пешью? Нет… а на том подворье ныне и крапива не растет. Как прокляли! А может, и вправду прокляли, да…
Он примолк, выдохнул тяжко.
— И с Курбичами так же… были и сгинули. Куда? Когда? Ежель судили б… но нет, не судили… просто явилися одного дня на пир царский… и домой выехали. А не доехали. Такого она тебе не сказывала? Нет? И я думаю… ни к чему лишние печали…
— Я не думаю…
— Не думаешь. И никто не думает. Вам сказано, что бояре — зло суть, каждый о своем печется. Так это ж нормальне. Ты тоже небось о своем радеешь, а не об обчественном.
В этом была доля истины. И Кирей не стал спорить.
— Батош-Жиневские… смутьяны… да Мирослав человеком был тишайшим. Он кроме книжек своих не видел ничего. И царицу принял, что родную. Радый был, что братец, наконец, счастие свое отыскал. Тьфу… от иного счастья не сбежишь… это ему Божиней воздалось… и нам, грешным, которым старая царица не по нраву была. Нате вам новую, радуйтесь…
Он кипел.
Давним гневом. Злостью. И Кирей не мешал. Слушал.
Интересное… нет, кое-что он знал, от иных слухов, как ни крути, никуда не денешься, особенно когда слухи эти столь интересны. Были и сгинули… выехали и не доехали…
— И чем все закончилося? Где Мирослав? А нету… казнили… как заговорщика и смутьяна… или, может, как наследника законного? Самое интересное знаешь что? — Боярин наклонился, оперся руками в подлокотники кресла резные. Лицом к лицу он был еще более страшен.
Видны стали и шрамы белые.
И рубленое ухо, до того прикрытое космами.
Пахнуло пивом кислым, капустою.
— А то, что не дожил он до казни. Преставился. И знающие люди сказывали, будто бы смерть его мучительною была… его ж под замком в покоях царских держали. С уважением. С почетом. На дыбе не мучили. Вовсе думали сослать, потому как слабые доказательства были… слабые… письма подметные? А кто их писал? Свидетели? Тати темные, которые за монетку и послабление саму Божиню оговорят… нет, не присудили б его бояре на смерть. И он об том ведал. А еще, душа светлая, верил в брата, что разберется тот с наветами… на другой день назначено было ему перед Думою выступать, держать ответ по делам своим. И ему было что сказать…
Боярин дыхнул.
И Кирей с трудом удержался, чтобы не поморщиться — гнилым было дыхание.
Черным.
Диво… и надобно бы Лойко сказать? Или не стоит? В дела чужие семейные нос совать себе дороже.
— Я с ним беседовал накануне. Не верилось вот, что Мирослав трона возжелал… нет, не верилось… он был печален. И сказал, что завтра… что тошно ему так ошибиться… а ночью его не стало. Сердце… да… только сказали, что сердце это не просто так стало. Вырвали его из груди…
