связывать себя такими обязательствами. В-третьих, не настолько глуп. Твой отец не похож на человека, который просто расстается с тем, что считает своим. И он тебя вернет. А меня… я не так уж силен. И если в прямой стычке выстоял бы, то от удара в спину… нет, девочка, тебе придется самой жить свою жизнь. Просто помни, что я сказал. В Акадэмию берут с восемнадцати лет…
Она запомнила.
…похороны.
И жрец поет отходную дребезжащим голосом. Он зол. Он стоит рядом, и пальцы впиваются в Мулькино плечо, а она и шелохнуться боится, чтобы не сделать хуже.
— Она сама виновата, — это были первые его слова. — П-потаскуха…
Он напился.
И, напившись, отвесил Мульке оплеуху.
— И ты потаскухой будешь… нет, не будешь. — Он засмеялся. — Не дам. Чтоб моя дочь — и в потаскухи… пусть делу учат.
И отдал кривоглазому старику.
Делу учили в подвале.
Темно.
И страшно.
Повсюду веревки натянуты с колокольцами, заденешь такую и зазвенит. Мулька сперва задевала, все не понимала, почему нельзя просто подойти к чучелу, в дальнем конце комнаты поставленному. Да и другие толкали, норовили подножку поставить.
Или просто, стоило на тропу встать, за веревку дергали.
Нарочно.
Старик был полуслеп, но видел.
И ничего не делал. Разве что, когда кто-то оказывался слишком уж близко, мог перетянуть по плечам кривою лозиной, приговаривая:
— Не подставляйся…
Мульку приводил отец. Он же и забирал. Остальные ночевали в той же комнатушке, на грязном полу. А у нее отец был. И что с того, что сама Мулька с радостью променяла б отца на самый дальний и темный угол комнатушки?
Иногда он был добр.
— Ничего, поначалу ни у кого не выходит, зато потом… пойдет. Моя порода. Смотри, не подведи.
Она старалась. Не потому, что не хотела подводить, но боялась, что стариковой трости, что его гнева. Она быстро сообразила — хвалить не станут. Даже если она будет лучше всех, все одно не станут. Зато отцепятся, и это уже хорошо.
И вскоре она тенью скользила по подвалу.
И с глазами закрытыми, сутью своей ощущая, где натянуты веревки. Научилась подходить к чучелу и отступать, едва коснувшись, но унося с собой драгоценный кусок хлеба.
Ее вывели на улицу вместе с другими.
Сперва — на лобное место, поглядеть, как казнят неудачливого вора. Назидательное зрелище, от которого занемели руки. Но разве это ж повод, чтобы не работать? Бояться оно полезно. А кошельки собирать — и того полезней.
Мулькин улов был мал.
И он, ожидавший, что Мулька соберет больше всех, обозлился.
— Что, в шлюхи захотела? — Он вцепился в волосы, как делал с мамкой, когда наказать желал. И приложил об угол. В голове разом загудело. — Или работай нормально, или быстро определю, не посмотрю, что ты моя дочка…
…до этого дня он только оплеухи отвешивал. А оплеухи — дело не страшное, их легко перетерпеть.
Тут же он головой в угол впечатал. И что-то хрустнуло, то ли в голове, то ли в носу… юшка полилась. А заодно уж… Мулька сумела вывернуться, ее и этому учили, полоснула по руке его заточенною монеткой.
…надо было по горлу, но она еще боялась убивать.
— Сука, — сказал он, но как-то… с удовольствием. — Знаешь, что я с тобой сделаю?
— Убьешь, как маму?
Она отступила к углу, понимая, что бежать некуда.
…и с восемнадцати берут, а ей лишь четырнадцать. Ко всему дар у нее имеется, это она проверяла, но спящий. А проснется или нет — большой вопрос.
— Осмелела, значит?
В его руке ножик появился, а с ножиком, как Мулька успела убедиться, он управлялся изрядно.
