Помиловал.
Так и прослыл в летописях Милосердным да Мудрым. И правил, если верить, лет двести… и, значится, был он магиком, не иначе. Только магики столько живут. А жена его, как писано было, взошла за мужем на костер погребальный.
От любви ли?
Мнилось Арею, что не в одной любви дело было. А как? Пожалуй, он не отказался бы узнать, глядишь, и понял бы, чего ждать ныне.
От палат царских.
Стоят… строились и перестраивались не единожды. Ширились, разрастались. Теснили дома и домишки, грозили вовсе выбраться по-за границу стены каменной.
Белые.
Чистые издалека.
Ажно глаза слепят.
Оконцы узенькие, махонькие, разноцветными стеклами затянуты. И в каждом — узор особенный… Арей прежде-то не приглядывался, случая все не было.
А ныне выпал.
Вот сидит дева прекрасная, с волосами золотыми, которые будто река расплылись… вот склонился пред ней молодец, колечко протягивает…
Вот цмок сказочный крылья распростер, головы повернул, желая молодца сжечь, но берегут его кровь благословенная и любовь девичья.
Красиво.
Только вряд ли правдиво.
Вот встал перед царем молодым частокол из копий. И небо разверзлось над войском вражьим, ощетинилось молниями, того и гляди сотрет супостатов.
Вот корчатся в муках вороги…
…и склоняют головы непокорные князья, признавая над собой власть царя. И он, милосердный, руку простер, с которой свет изливается негасимый.
А за плечом им виднеется тень-царица…
…та, златовласая, осталась в прошлом, и ничего-то в круглом красивом ее лице не было от нынешней, точнее, в нынешней не было ничего от прежнее, кроме, пожалуй, взгляда. Та, другая, мнилось Арею, глядела б точно так же, спокойно и равнодушно даже. И если вспыхивала в темных глазах искра интереса, то был это интерес барышника, каковой к новому коню приценивается.
Конем себя Арей и ощущал.
Спешился.
И кинул поводья холопу. Огляделся…
…велик двор, да все одно тесен.
Пролегла по камням красная дорожка, и бояре по обе стороны ее встали стеною. Враги? Быть может… но до чего похожи.
Плечи широки, а из-за шуб и вовсе необъятными глядятся. Высятся посохи, золотом окованные, каменьями украшенные. И выше их — лишь шапки, у кого медвежья, у кого бобровая. Волчинские, не изменяя заветам прадеда, волчьи носят и из дурного летнего меха. На ком другом смешно гляделась бы, а с ними не вяжутся, знают норов лютый и память добрую…
Стоят бояре.
Разглядывают.
Не перешептываются даже.
Только от взглядов их ворочается пламя, готовое вспыхнуть… а ненависти нет. Недоумение? Удивление? Неужто и вправду сделает то, об чем нонче утром перешептывались? И эта женитьба… разве может быть, чтобы всерьез она встала?
Нет, шуткует царица-матушка.
Арей шел.
Медленно.
И голову держал, как учили. Плечи развернул. Пусть и не лежит на них шуба отцова, да и посоха ему не досталось, но все одно, принял имя, принял чин, а значит, и себя держать надобно сообразно.
Шел и на царицу глядел.
Сидит она на стульчике резном, за которым высится золоченая громадина трона. Его-то лучшие мастера делали из дерева красного, да золотыми чеканными пластинами украшали, да вставками из кости индрик-зверя, да каменьями особыми, заговоренным…
Трон Арей чует.
