специализация пойдет. И вот тогда-то ясно будет, кто чего гораздый. Люцианушка, как дело до дела дошло, — Марьяна Ивановна пальцами щелкнула, слово подхватывая, — то и быстро сообразила, что не сдюжит сама. Честолюбие в ней имелось. А вот талант отсутствовал напрочь. Работать она могла, тут правда истинная, но когда идеи нет… а у Фрола идеи были всегда. Он сам не понимал. И теперь не понимает. Бывает скажет чего, а ты думаешь, как оно это сам не додумался до такого.
Марьяна Ивановна вытянула шею, заглянула в котел.
— Она-то и сообразила скоренько, что если к Фролу не прицепится, то и останется одна, а одиночество, Зославушка, не всяк человек сдюжить способный… да… и ничего-то, гляжу, не изменилось… учит она… чему учит? Кому эта ее начертательная магометрия нужна? А обряды? Шаманизм… понабралась глупостей… и тебя вон дрессирует. Зачем, спрашивается? Какая ей в том выгода?
И воззарилася.
А я что? Я молчу. Роту приоткрыла… как есть девка глупая, мудрым наставлениям внимающая. А самой… нет, не то чтобы и вправду… но если хоть краешком глаза глянуть… по ледку, как говорила… весенний ледок… тонюсенький…
…как у Люцианы.
…у всех есть тайны, и Марьяна Ивановна — не отличается от прочих. Так я думаю… думаю и поглядываю скрозь ресницы. Глаза бледные, но яркие… горят, что звездочки…
…звенят монетами.
Катятся по столу. Золотые да звонкие, только-только с монетного двора сошедшие. На одной стороне — птица сирин дивная, голосом золотым поет, разума лишает. На другой — царь-батюшка. Носат и грозен. Его-то Марьяна Ивановна не боялась.
Справедлив.
А вот сынок евонный — это беда… нельзя такого и ко власти, разорит он все, распылит. На баб, на глупства всякие. Это родителям мнится, что перерастет дитятко, перебесится…
Зачем, когда и так ладно?
Но бояре поддержат. Не все. Есть разумные, понимающие, что в разоренном царстве всем худо жить будет, но большинство-то лишь о власти и думает. При слабом царе Дума сильна. И каждый себя в ней первым думарем видит.
— Так вы мне поможете? — Юноша глядел на Марьяну свысока.
Боярская порода.
Мнит, что весь мир для него одного сотворен. И Марьяна живет исключительно, чтоб Никодимушке сподручней было.
— Чем же я, дорогой, помочь могу? — И сжимается душенька.
Сколько лет уж минуло… нет больше девки Марьянки, которая на своего хозяина снизу вверх глядела, с восторгом и почтительностью, с надеждою, что помилует, одарит, коль не бусами, то хоть словом ласковым. И хозяина нет.
И хозяйки.
И мужа, ею дареного. Но о нем не жалеет Марьяна. Тоже боярин, но захудаленький, оттого и поступился гордостью, взял ее в жены… у нее-то к тому времени сундуки добра полны были. И слава шла-летела по землице Росской. Многие приезжали, многие кланялись, в Марьяне лишь спасение видя. А она помогала. Поначалу просто потому, что могла помочь.
Потом…
…муженек золото к рукам скоро прибрал. И прочим добром не побрезговал… а вот на Марьяну до самое смерти своей, благо, не задержала его Божиня на землице, свысока поглядывал. Гулял, паскудина этакая, не скрывая, не стыдясь.
А что?
Она, холопка, потерпит. И так облагодетельствовал. Верно, тогда и почтения она лишилась последнего к званию боярскому… а то и раньше? Когда поняла, что болеют они не меньше, нежель простые люди. И кровь у них красная.
И сердце обыкновенное, четырехкамерное.
Жилы там.
Кишки. Все, как у всех, а он свысока… ни монетки малой собственным трудом не заработал, только и умел, что щеки дуть да шапку каракулевую носить. Ступал важно. Говорил… как со служанкою говорил. Но собою был хорош… повелась она на эту красоту.
Волос русый.
Глаз синий.
И сыночек ладным вышел, хотя и дурноват, в отца… а что тут сделаешь, кровь — не водица…
— Мне говорили, — Никодим в беседе глядел поверх Марьяниной головы, — что вы знаете, как сделать так, чтобы маг сильнее стал…
А золота принес два кошеля. На стол вытряхнул, мол, любуйся этаким богатством. Монеты разлетелись-рассыпались… и сынок вот до золота падкий был, правда, как и у отца, утекало оно меж пальцев водицей студеной.
