делают, когда они чем-то довольны.
– Лилиана! Не люблю скрапбукеров, у меня от них голова болит. Но видеть здесь тебя доставляет мне удовольствие, – говорит Брецель. – Я не ждал, что ты придешь.
– Кто ты и откуда меня знаешь? – Она упирает руку в бок.
– Хозяйка ателье «Депрессивный хорек», «шито белыми нитками» – у меня есть твоя визитка. Мне, знаешь ли, приходилось иметь дело с твоими клиентами. Когда надо создать видимость, они обращаются к тебе. «Специалистка по иллюзиям» – так они тебя называют. Иллюзии – вещь нужная. Мы с тобой поговорим отдельно, чуть позже.
– Мастер, – спокойно говорит она. – Я предпочитаю называть себя мастером иллюзий. И вряд ли нам есть о чем говорить с тобой. Ты ничего не понимаешь в моей работе. И никогда не поймешь. Это так же ясно, как и то, что тебе нужно полчаса, чтобы застегнуть пальто.
Я смотрю на Лилиану, а думаю почему-то об отце. Иногда ему достаточно просто появиться, чтобы все проблемы разрешились сами собой. Бывают люди, рядом с которыми стыдно капризничать и неуместно спорить по мелочам, и сиюминутные эмоции развеиваются, как пыль на ветру, а остается только самая суть. С меня постепенно спадает оцепенение, в голове начинает проясняться.
– Софья! – Брецель поворачивается ко мне. – Я хочу, чтобы ты знала: всем, кто здесь присутствует, да и не только вам, придется очень скоро распрощаться с Меркабуром. Всем v.s. скрапбукерам.
– Я не скрапбукер, – спешит уточнить Аркадий.
– Неужели? – Брецель приподнимает брови.
Паша вздрагивает и озирается по сторонам. Брецель переводит на него взгляд и продолжает, обращаясь к нему:
– Например, Инга… Я думаю, у нее осталось полчаса, не больше. Видели тут девочку с бубенцами?
Он говорит об Аллегре, но смотрит теперь на Эльзу. Лукавит, насколько я могу почувствовать это в Меркабуре, но в чем именно? Вспоминаю, как Эльза шепталась с Ингой как раз перед ее исчезновением, и начинаю кое-что подозревать.
– Эта девочка – маленькая ходячая подделка. Я устроил так, чтобы она увела Ингу.
Паша вскакивает и машет руками. От волнения он забывает даже те три слова, которые знал.
– Я думаю, как раз сейчас Инга знакомится с Маммоной, – продолжает Брецель. – Скоро они узнают друг друга по-настоящему.
Паша-Неужели бледнеет, снова садится на корточки и обнимает себя руками.
– Ты все правильно понял. У тебя красивые глаза, их можно сделать из стеклянной мозаики. Хорошая будет карточка.
Эльза отворачивается и делает вид, что увлечена видом на райскую тропическую лагуну, который в данный момент открывается из окна с природными чудесами. Почему она перестала смотреть на Брецеля? Елки-палки, кажется, впервые в жизни я пожалела, что мне недостает чувствительности. Если бы только я могла в Меркабуре воспринимать вещи так же тонко, как умею это делать в реальном мире! Да, но язык-то у меня еще не отнялся.
– Почему Инга и почему я? – спрашиваю я. – Почему четыре уровня?
Или все-таки наполовину отнялся? Речь у меня выходит какая-то бессвязная, но Брецель отлично понимает мой вопрос.
– Инга мне слишком мешает. А ты мне нужна.
– Вы хотите, чтобы я стала маммониткой?
– Это не доставило бы мне удовольствия. Нет, Софья, к тебе у меня другое предложение. Эксклюзивное. Если бы у маммонитов получилось добиться своего, тебя бы привел ко мне мнеморик, и я бы предложил то же самое. Но они не знают тебя так, как знаю я. Никто не знает, даже ты сама.
Брецель ни к кому не подходит близко, он держится у дальней стены и говорит издалека. Немного странно, когда человек делает тебе важное предложение стоя за несколько метров. Его негромкий голос, тем не менее, отчетливо разносится по тихому залу.
– Софья, я знаю о тебе то, чего не захотел тебе сказать куратор. Вот она, – Брецель показывает на Лилиану, – тоже наверняка не захотела. Они все тебе врут. Сказки небось рассказывают? «Меркабур не разрешает», «ты должна узнать сама»… Они тебя просто используют. Каждый – в своих целях, им так выгодно.
Я смотрю на Лилиану, но зеленые очки скрывают от меня ее реакцию.
– Ты не знаешь своей природы, а я тебя вижу насквозь, – продолжает Брецель. – Я понимаю, что ты чувствуешь. Знаю, как трудно тебе находиться среди толпы, знаю, как противно в автобусе столкнуться с чужими мыслями и чувствами, которые могут отталкивать сильнее, чем запах пота и чеснока, знаю, что городской парк кажется тебе адом, знаю, что музыка в маршрутке сводит тебя с ума, знаю, сколько образов рождается в твоей голове каждую минуту. Еще я знаю, что напоминаю тебе ураган, и знаю, как это тяжело: уметь видеть то, что люди пытаются скрыть. Ты – сама восприимчивость, ты – тонкий музыкальный инструмент, ты откликаешься на мельчайшее изменение среды: едва уловимое движение ветра, рябь на воде, чье-то мимолетное желание, легчайшая смена оттенков настроения.
Я замираю, но это больше не похоже на прежнее оцепенение, просто целиком погружаюсь в его слова. Никто и никогда не описывал моих ощущений так, будто сам их переживал. Иногда мне казалось, что Магрин читает мои мысли, но он подмечал лишь то, что было на поверхности, а Брецель затронул глубину, в которую я сама порой боялась заглянуть. Никто и никогда не понимал меня так, как этот странный человек в длинном пальто с двумя рядами
