игрушку.
Та улыбается и подходит к Илье, который все это время тыкает в кнопки своего меркабурского «коммуникатора». Наверное, в следующем поколении младенцы будут рождаться сразу с каким-нибудь гаджетом в руке.
– Илья, отдай, пожалуйста, Эльзе твое устройство. Ненадолго, для эксперимента.
Илья колеблется, но потом отдает «коммуникатор» девчонке.
– Эльза, отойди, пожалуйста, на несколько шагов. Вот так, отлично. Теперь сломай его.
– Не надо! – возмущается Илья и кидается к Эльзе, но она уже успевает бросить игрушку на пол и растоптать ботинком на толстой подошве.
Корпус трескается, из него вываливаются какие-то детали. Илья замахивается на девчонку кулаком, потом опускается на корточки и со всей силы бьет ладонью об пол. По залу проносится гневный вихрь.
– Ты офонарела, что ли? – срывается его голос до визга. – Дура бешеная! У меня же почти получилось!
Эльза все еще мило улыбается, из-под подошвы черного ботинка торчит растерзаннная плата. Илья ползает на коленках, собирая остатки своего устройства.
– Теперь же заново, заново все начинать, – почти плачет он, поднимает голову и с упреком говорит Эльзе: – А если он тебе скажет ножом меня пырнуть? Там, в реале?
– Но он не говорил, – спокойно отвечает она.
– Да сойди же ты с платы, мать твою за ногу! Дрянь, ах ты дрянь мелкая.
Она пожимает плечами и отходит в сторону.
– Мальчик думал, что он вот-вот найдет лазейку в сетке, которая не дает вам вернуться в реальный мир, – говорит Брецель.
– Я не думал! – кричит Илья. – Я бы смог!
Мне хочется закрыть глаза и заткнуть уши. Больно слышать, как Илья бормочет ругательства. Я знаю, что он просто вспыльчивый подросток, что все его игрушки имеют значение только для него самого, он сейчас совсем как маленький ребенок, заплакавший оттого, что у него отобрали совочек и ведерко. Все дело в том, что, когда плачет ребенок, мне тоже больно… Так уж я устроена.
Брецель расстегивает одну пуговицу на своем пальто, внимательно смотрит на меня и снова застегивает. Боль исчезает, словно ее никогда и не было. Я все так же ясно понимаю состояние Ильи, но мне уже совсем не больно. Только что комок подкатывал к горлу, а теперь в животе приятная легкая наполненность, словно я съела хрустящую печеньку.
– Как ты это сделал? – спрашиваю я.
– Соглашайся на мое предложение – и ты никогда больше не будешь испытывать чужой боли.
Мне очень хочется ему верить. Трудно не верить человеку, который способен понять тебя, как никто другой, и не просто понять, но говорить вслух о вещах, которые никто больше не хочет со мной обсуждать. Словно мне пришлось долго штудировать учебник чужого языка, и никто не удосуживался объяснить мне правила или хотя бы продемонстрировать произношение, а теперь нашелся человек, который с ходу дал мне первый урок. Ну как можно ему не верить?
И тут я вижу за окном нечто, что заставляет меня на мгновение забыть о Брецеле. Окно с меркабурскими чудесами напоминает компьютерную заставку: стены меняют цвет, одни предметы становятся ближе, другие – дальше, третьи вообще исчезают, альбомы сменяются открытками и наоборот, появляются рамки для фотографий и скрап-шкатулки, блокноты и тэги, и снова теряются в глубине полок, но в этом бесконечном процессе сохраняется свой ритм, к которому привыкаешь и через некоторое время перестаешь обращать на все это внимание.
Как вдруг размеренную смену картин нарушает стремительно движущийся объект, над которым клубится облачко пара. Спустя несколько секунд мне удается его разглядеть. По дальней полке из круглой дыры в стене, похожей на мышиную нору, мчится крохотный пассажирский поезд, из трубы паровоза поднимается дым. Когда полка кончается, между ней и следующей полкой протягивается мостик с рельсами, и состав благополучно перебирается дальше. Он едет к нам, и, чем меньше становится расстояние между ним и окном, тем больше деталей можно разглядеть. Никогда не видела более чудесатой механической игрушки, чем паровоз, который тянет за собой этот маленький состав. Крутятся колеса, переплетаются вдоль корпуса блестящие трубы, мерцают таблички с буквами, которых пока не разобрать. В кабине светится огонек, который мне что-то напоминает. Даже в этом окне он выделяется особенной чистотой и яркостью. Только однажды я видела такой свет – в зеркале, в груди у девушки с мраморной кожей. Огонек в кабине чудесатого паровоза манит меня, как окна родного дома после долгого путешествия. Ощущение безопасности, исходящее от Брецеля, разом меркнет рядом с ним.
Я поворачиваюсь к манулу и спрашиваю:
– Антивирус – это поезд?
– Пална, ты хорошо себя чувствуешь? – беспокоится Илья, перебирая на столе останки своего «коммуникатора».
– Наконец-то! – Серафим открывает глаза, выбирается из кресла, пружинящей походкой устремляется к окну и распахивает створки.
Аркадий, который только что сидел возле Паши и гладил его по плечу, тоже подходит к окну. Брецель морщится, достает из кармана очки и надевает их. Линзы отливают синим, на них почему-то больно смотреть. Очки Серафима заполнены потоком, и я думаю о том, что очки Брецеля работают по сходному
