Александра говорила неторопливо, словно мы беседовали с ней в кафе за чашкой кофе. Я закрыла глаза, продолжая удерживать поток. Ее мягкий голос вызывал доверие, хотелось рассказать ей что-то личное – теперь, на волне потока, мне открывалось ее предназначение. Хранительница воспоминаний… Нелегкое это дело – выслушивать и пропускать сквозь себя чужие исповеди. А я еще Аллегрой недовольна! В ответ на эту мысль моя радость довольно хихикнула. Я про себя шикнула на нее и снова сосредоточилась на рассказе Александры.
– Он говорил о своей клубнике, а я слушала так, словно это была самая захватывающая история на свете. Когда он купил участок, то сначала три года готовил почву. Каким-то сложным способом вскапывал ее вдоль и поперек, целую зиму копил банановые шкурки для удобрения, сажал горох, чтобы потом снова перекопать участок. Тщательно отбирал саженцы – почти как в разведку – помещал их в экстремальные условия, держал на холоде, не поливал и оставил только самые живучие. Я слушала его рассказ весь вечер, забыв про свои срочные заказы. Утром он отвез меня на свой участок на старенькой «шестерке». Редко в наше время увидишь что-то подобное. Поле клубники дышало потоком. Каждый кустик был им окутан, каждая ягодка, кроме солнца, тепла и того, что дает земля, день за днем получала глоток вдохновения. Он сказал, что это его лучший урожай. И произнес фразу, от которой по коже у меня побежали мурашки: «Мне сказали, что вы можете законсервировать настоящее». Он просил меня сделать такую открытку, в которой всегда будет это поле, всегда можно будет попробовать душистую ягоду, и ее вкус будет таким же, как сегодня. Его заказ меня обрадовал и огорчил одновременно. Я сказала, что не возьму с него денег – только корзинку ягод. Художники ведь должны помогать друг другу – а он стал настоящим художником, создав свой шедевр – пусть недолговечный, но от этого не менее прекрасный. Мне очень хотелось приступить к заказу – редко, когда тебя просят запечатлеть такую красоту, естественную и божественную одновременно. Но потом я закрутилась… Ягоды мы с сестрой съели за два дня, а я тогда не спала ночами – доделывала несколько срочных выпускных альбомов, потом две поминалки. Такие вещи не откладывают. Как говорится, пока свежа память и живы воспоминания.
Она сказала это вскользь, торопливо и небрежно, как говорят обычно о чем-то очень личном, о чем не любят рассказывать. Я вздрогнула. Слышала про поминальные открытки, но никогда не встречалась со скрапбукерами, которые их делают. «Пока свежа память и живы воспоминания» – так обычно говорят о поминалках. У скрапбукера не так много времени, чтобы сделать открытку, которая будет хранить в себе последнюю встречу с близким человеком. Кто-то говорит, что только девять дней, кто-то – что все сорок дней после смерти – поток способен воссоздать человека таким, каким он был при жизни, словно душа его еще рядом и сама говорит с потоком. А потом остаются только воспоминания, с каждым днем все более и более далекие от того, каким был человек на самом деле. Кладбище – вот что мне напомнила стена Александры в кардбуке. Нежность тех, кто заглядывает туда ненадолго, и глубокий покой вечных постояльцев. В иных обстоятельствах я бы хотела расспросить ее, как это вообще возможно – создавать такие вещи. Это ведь труднее, чем в похоронном бюро работать. «Тоже важная и нужная работа. К тому же клиенты не жалуются», – сообщил радостный голос Аллегры.
Я посмотрела на мнеморик. Теперь из обеих его половинок расходились в стороны дрожащие лучи. Они пробивали себе путь между винтиков и шестеренок, выныривали из внутренностей бронзовой спирали, мерцали и хаотично прыгали по «циферблату».
Александра продолжала рассказывать:
– Я даже не почувствовала, что упускаю момент. Была уверена, что сделаю открытку для садовода-художника сразу же, как только у меня появится время. Мне казалось, что я отлично помню каждую деталь – бархатистую поверхность листьев, запах влажной земли, круглые красные ягоды, украшенные золотистыми семечками и кокетливыми хвостиками, надетыми на них, словно шляпки. В конце концов, в следующем году тоже будет урожай клубники. Спустя несколько недель, где-то в конце июля, в мою дверь снова неожиданно позвонили. Я отчего-то решила, что это опять он, и сочиняла про себя извинения, пока шла открывать, но на пороге увидела незнакомую женщину с добрым, но очень грустным лицом. «Я насчет консервов», – сказала она. «Каких консервов?» – удивилась я. «Муж сказал, что вы законсервируете для нас клубнику», – пояснила женщина. «А где он сам?» – спросила я и пригласила ее в дом. Странно, но ее имени и лица я не помню. И снова на моей кухне сидел незнакомый человек и рассказывал свою историю. По правде сказать, такие вечера при моей специализации – дело обычное, но ни одна еще встреча не оставляла у меня настолько тяжелого чувства. Он умер, ее муж, художник по клубнике, гений по выращиванию ягод. История оказалась банальной, и от того еще более печальной. На том месте, где находился его участок, городские власти надумали строить коттеджный поселок. Ему пообещали хорошую компенсацию, но разве могут деньги компенсировать волшебное поле? Он пришел ко мне, потому что хотел сохранить свои воспоминания об этом чуде. Когда собрали последний урожай, художник внезапно заболел – слег с высокой температурой, поначалу решили, что простыл. Оказалось, мышиная лихорадка – обычное дело для садоводов в наших местах. И пока ставили диагноз, пока нашлось место в больнице для старика, было уже поздно. «Он просто не смог жить без своего поля», – так мне сказала его жена. И я ей сразу поверила.
В глазах Александры отразилась пустота, и на мгновение мне показалось, что она снова стала Ша – той, в ком слишком много старости и усталости. Но поток по-прежнему связывал нас, словно мы были двумя облаками, и с нами играл наш личный ветер, никому больше не заметный и не доступный.
Мнеморик на ее раскрытой ладони испускал дрожащий свет. Пространство вокруг него стало плотным и осязаемым, как до этого на сцене вокруг занавеса. Я никогда не видела такого странного света. Устроители клубных дискотек наверняка заинтересовались бы этой штуковиной. Пятно света было удивительно неоднородным, словно нарисованным неровными мазками – местами светлее, местами темнее, то вдруг из светового ореола вырывался пучок лучей, будто внутри него прятался фонарик, то в нем возникала черная дыра – и казалось, что кто-то откусил от него ломоть. Все это играло, переливалось, копошилось, переходило из одной формы в другую и напоминало отвратительную биомассу, в которой пыталась зародиться жизнь. Время от времени меня
