благодаря нарциссизму все же сделал серьезный перекос в сторону моих личных неприятностей, сомнений, вины и мук совести. Если бы я знал, что начинаю утрачивать воспоминания, то день за днем сидел и писал бы все, что помнил о своем мире. Я бы не думал о том, насколько важны, банальны или очевидны мелочи моей цивилизации.
К сожалению, сейчас у меня не осталось почти ничего, кроме этих страниц отрывочных инфантильных описаний. Но послушайте, все могло быть и вымыслом, как и сам автор!
В результате жизнь, мир, целая вселенная сжались до размера тетради, заполненной рукописными каракулями…
С каждым днем я все меньше ощущаю себя Томом. Я даже чувствую в себе метаморфозы.
Я превращаюсь в него – в Джона.
78
День сменяет ночь.
Мы с Пенни выбираемся на прогулку. Сперва мы бредем по улице и пьем кофе, который продают навынос, потом завтракаем в ее любимом кафе. Она решает закрыть магазин на сутки, и мы направляемся на запад к центру города. Пенни хочет показать мне свой Торонто, который я с трудом узнаю, хотя и провел здесь большую часть жизни.
Я говорю ей о том, что все постройки в ее мире одинаковы. Кожа и волосы у каждого человека – совершенно разные, зато скелеты, мускулы, нервы и внутренние органы практически идентичны. Общий костяк хорош для «производства» людей, но когда по тому же принципу строят города, это быстро приедается.
Как и в случае с людьми, в архитектуре нужно преодолевать такие неизбежные препятствия, как сила тяжести и распад. Но в отличие от человека, материалы здесь не ограничены костями и плотью.
В моем мире архитектурная ностальгия была отнюдь не в почете. Прошлое считалось чем-то неприглядным, вроде пигментных пятен или папиллом, которые порой не слишком заметны, но производят отталкивающее впечатление: ведь они исподволь предупреждают хозяина о том, как плохо могут обернуться дела, если за ними не приглядывать.
Конечно, у нас существовали культовые ориентиры: минареты Тадж-Махала, Эйфелева башня и вашингтонские памятники, словом все то, что красуется в мире Пенни на сувенирных открытках.
Мы ценили кое-что из прошлого, но снос всегда считался самым милосердным исходом для старых сооружений.
Я говорю Пенни о визуальной эстетике. Мой мир овладел
Пенни не соглашается со мной. Прогулки по улицам, вдоль которых выстроились разнокалиберные дома, она расценивает вовсе не как визуальный разнобой. Для нее это – наглядное воплощение истории, сопоставление, головоломка. У каждой оригинальной детали, каждого датированного обновления, каждого кирпичика, вывески, оконной рамы, двери или лестницы есть что сказать о Торонто.
И у каждого города имеются сотни кварталов, тысячи страниц его бесконечной истории.
Я думаю о другой Пенелопе и вероятности того, что мы с ней могли вот таким же образом прогуливаться по центру Торонто. Мы с ней провели вместе лишь одну ночь, а потом… я воспринимаю параллель как мощный тупой удар: сейчас утро после прошедшей ночи. Мы стоим с Пенни на тротуаре, чуть ли не минута в минуту с тем моментом, когда Пенелопа покинула дефазикационную сферу и рассеялась в пространстве.
Но здесь она существует. Она прихлебывает кофе посреди ревущего уличного движения. Ее мир чрезвычайно, оглушительно, противно, визгливо громок, и подчас тут бывает трудно связать мысли.
– Ты в порядке? – спрашивает Пенни.
– Да, – киваю я. – Я думал о… м-м-м… другом мире.
– А может, о другой мне? – уточняет она.
– Никакой другой тебя больше нет.
– Нет, есть. В твоей памяти. Мне доводилось встречаться с парнями, у которых были проблемы, связанные с их бывшими подружками, и я кое-что в этом понимаю. В воспоминаниях любивших их мужчин женщины частенько оказываются прекрасными ангелами или злобными стервами. Третьего не дано. Полагаю, она никогда не пилила тебя. И, вероятно, была погорячее меня. Слушай, как клево! Обещаю, что не стану ревновать тебя к себе. Разве что самую капельку!
Пенни подходит вплотную ко мне – веселая, улыбающаяся. Я чувствую себя слабым и расстроенным.
– Пожалуй, я пока не готов шутить на эту тему, – бормочу я. – Еще не время.
– Прости, – спохватывается Пенни. – Если честно, то я ожидаю твоего прямого мужского признания! Вдруг ты сдашься и все мне выложишь, а? Что, если
