каждой секундой заставлял словно падать куда-то, где нет ничего, кроме нового и ошеломляющего касания чужих губ. Чужих и в то же время очень желанных.
Ни разу в жизни я еще не чувствовала, как сладко сжимается все внутри, как замирает сердце и поцелуй становится не просто прикосновением губ, а чем-то очень личным, почти болезненным. Сама не заметила, как руками обвила шею мужчины и неумело, осторожно на поцелуй ответила.
Чем вызвала едва слышный короткий стон. Талию сжали крепче, язык скользнул по моим губам.
Собраться с силами и оттолкнуть его было очень сложно, но я все же решилась. И тут же отступила, задыхаясь, пытаясь вернуть себе ориентацию в пространстве.
– Что вы себе позволяете! – выдохнула я.
– Это ты мне позволила.
– Вы помолвлены!
– Но не женат.
– Это аморально.
– Что? Целовать сестру невесты? А если мне хочется?
– А вы всегда делаете то, что вам хочется? Для вас совсем нет понятия долга? Уважения к невесте?
– Вы ненавидите друг друга.
– Считаете, я из-за ненависти к Саре прыгну к вам в объятия?
Вложила в голос максимум презрения. Оно подействовало, как ушат ледяной воды. Голос Дрэвиса сделался бесстрастным.
– Тебе нужно научиться оценивать последствия своих действий, Кексик. Предлагая что-то, будь готова к тому, что кто-то примет. И на моем месте в следующий раз может быть тот, кто не станет с тобой играть в игры.
Обида разлилась внутри мерзкой горечью.
– Боюсь, вашим надеждам не суждено сбыться. Скорее всего, это будет Уиллторн, а уж у него-то, в отличие от вас, есть понятия чести и воспитания.
И без того темные глаза Дрэвиса стали почти черными. Я испуганно оглянулась в отчаянной попытке понять, смогу ли добежать до лавки и там закрыться. Зря! Зря я упомянула Уиллторна.
– Что ж, леди Гринвильд, – хмыкнул мужчина. – Я тебя услышал. И требую извинений.
– За что извинений? – Голос у меня сорвался.
– Ты испортила мне вечер, выставила меня посмешищем перед друзьями, подвергла нас обоих опасности. Когда я соглашался помочь Градду и предоставить места для общественных работ, я никак не думал, что мне попадешься ты. И если бы только знал, сколько с тобой проблем, – не пустил бы даже на порог своего дома!
Мрачные мысли всегда настигали внезапно, вот и сейчас вместо ярости вдруг накатило какое-то обреченное понимание, что Фолкрит в общем-то прав. Со мной всегда были проблемы, что дома, что в лавке. Домой я таскала алхимические штуки, которые ненавидела мама, вместо посиделок с подружками бегала с соседскими мальчишками. Да и папа наверняка натерпелся за годы жизни, ведь мама была вынуждена растить чужого ребенка, как напоминание о предательстве мужа.
Поэтому я молчала. А что тут скажешь? Я не знала, как стать правильной. Нужной, доброй, веселой. Как сделать так, чтобы при виде тебя люди не закатывали глаза, а улыбались.
– Я требую извинений. Иначе выметайся из лавки и живи где хочешь. Хочешь – отправляйся в камеру, хочешь – проси прощения у родителей. Мне плевать.
Совершенно некстати на глаза выступили слезы. С нечеловеческим усилием я подняла голову, чтобы посмотреть мужчине в глаза, и сдавленно произнесла:
– Извините меня.
Потом поняла – больше не могу. Если еще хоть на секунду останусь рядом с ним, разревусь и сойду с ума! Поэтому развернулась и припустила к лавке, забыв вернуть пиджак. Но на этот раз меня никто не преследовал.
Ближе к двери рыдания все же подступили, и я закрывалась, уже всхлипывая. Сил отползти подальше не было, села на пол прямо у входа и спрятала лицо. Надо было прореветься, все равно никто не видит.
Ну, или почти никто…
– Кексик, что случилось?
Голос у Крина, как ни странно, был совсем не ехидный, а будто бы обеспокоенный.
– Ничего, – в перерывах между всхлипами удалось сказать мне. – Устала.
– От чего ты устала, Кексик?
