— Она знает все, что знаю я. И знает, что я люблю ее. Если бы она не ударила топором, возможно, я не смог бы победить.
Джим даже не знал, что на это сказать.
— Так что же ты хочешь сказать? — спросил Ройбен. — Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Я не знаю. Позволь мне подумать. Позволь мне попытаться выяснить, кому можно доверять, кто сможет изучить это, проанализировать, найти какой-то способ обратить это…
— Обратить это? Джим, этот страж просто исчез! Прах к праху. Исчез. Ты думаешь, такое могучее превращение может быть обращено вспять?
— Тебе неизвестно, сколь долго это существо обладало этой силой.
— Это другой вопрос, Джим. Меня нельзя убить ни ножом, ни пулей. Если бы у этого существа была еще пара секунд и оно бы смогло извлечь топор из своего черепа, его череп, даже его череп и мозг могли бы исцелиться. Я обезглавил его. Этого никто не может пережить. Не забывай, Джим, я быстро исцелился от пулевого ранения.
— Да, Ройбен, я помню это. Сначала не поверил тебе когда ты мне сказал тогда, что тебя ранили. Не верил тогда.
Он покачал головой.
— Но они нашли эту пулю, в стене дома на Буэна Виста. Селеста мне рассказала. Нашли пулю, и по траектории определили, что пуля отклонилась. Пуля что-то пробила, прежде чем вонзиться в штукатурку стены. И на пуле не было следов тканей, ни малейших частиц.
— Так что же это означает, Джим? Что это означает, в отношении… моего тела и времени?
— Не думай, что стал бессмертным, Малыш, — тихо сказал Джим. Протянул руку и ущипнул Ройбена за складку кожи у запястья. — Пожалуйста, только не начинай думать так.
— Но что, если у нас огромная продолжительность жизни, Джим? В смысле, я не знаю, возьми хоть этого стража. У меня четкое ощущение, что он прожил весьма немало.
— Почему ты это говоришь?
— Он что-то говорил, говорил про память, что помнит свое первое любопытство намного лучше, чем многое другое. Я не знаю. Признаться честно, я просто гадаю, пытаюсь почуять нутром.
— Может быть и наоборот, — сказал Джим. — Ты просто не знаешь. Но ты прав насчет криминалистов. Нет другого объяснения тому, почему у них не остается никаких улик, а Селеста говорит, что так и есть. И она не знает почему. Никто не знает, почему у них ничего нет. Мама говорит, что они не могут найти объяснения, почему лабораторные препараты, взятые ими, просто саморазрушаются.
— Я знал об этом. И мама знает, что произошло с анализами, которые они у меня брали.
— Она этого не говорила. Но мама что-то знает. И мама боится. А еще она мучится. Этот русский врач, он должен прибыть завтра, отвезти ее в ту маленькую больницу в Саусалито, показать…
— Это тупик!
— Понимаю, но мне это не нравится. В смысле, я бы хотел, чтобы ты сказал маме, но мне не нравится этот врач из Парижа, то, что у него на уме. Папе тоже это не нравится. Он сразу сказал маме, что лучше бы не пытаться проводить исследования вопреки твоей воле.
— Что?
— Слушай, я просто говорю о том, что слышал. Все эти разговоры про частную больницу в Саусалито, которая, кстати, покрыта полнейшей завесой тайны. Фил не нашел в Интернете ни одного упоминания о больнице, ни одного врача, который мог бы что-то о ней сказать.
— Ну, так о чем же, черт побери, мама думает?
— Не бери в голову. Я не знаю.
— Она знает, — сказал Ройбен. — Она нашла взаимосвязь. Она с самого начала знала, что со мной все плохо, серьезно плохо, чувствовала, как чувствует только мать. А теперь я понимаю, что она знает.
— Думаю, ты прав. И не вижу, какой еще вред ты можешь причинить маме, если расскажешь ей всю правду. Но это одно дело, а вот врач из Парижа — совсем другое, кто бы он ни был. Ройбен, ты не можешь допустить, чтобы тебя поместили в эту частную больницу, в чьи-то руки. Это хуже любого, что ты только можешь себе представить.
— В чьи-то руки! Речь идет о какой-то частной психбольнице, секретной, никому не подчиняющейся.
Джим кивнул.
— Мне это не нравится. И не знаю, на самом деле, нравится ли это маме. Но она в отчаянии.
— Джим, я не могу рассказать ей. Частная больница, государственная, какая разница. Бояться, что твой сын стал чудовищем, — одно. А услышать, как он признается тебе в этом, со всеми подробностями, — она может этого не вынести. Кроме того, этого не случится. Это не мой путь. Если бы я смог все сделать по новой, то не стал бы говорить и тебе.
— Не говори так, Младший.
— Слушай меня. Я боюсь того же, чего боишься и ты. Что это существо поглотит меня, что я постепенно потеряю моральные ограничения, одно за
