снежно-белого цвета с ярко-розовыми полосками. Он пристально глядел на мосье Надувальяна. Мосье Надувальян взглянул сперва на носки, потом на брюки, потом на огромный живот, воротник и круглое красное лицо восточного типа, — и попятился. Можно было подумать, что он испугался.
— Пароль? — пробормотал он дрожащим голосом.
— Парапупондопуло в Зангезуре! — ласково ответил толстяк, подмигивая армянину. — Свой своя не опознаша!
— Грек! — подумал Надувальян, чувствуя спазмы в желудке, горле и подмышками.
Суетливо провел он его в склад, не спуская глаз со своего гостя ни на секунду.
— Сколько изволишь?
— Сколько продашь, — ответил грек милостиво и ударил себя по карману.
— Восемь тысяч драхм золотник. Своя цена. Меньше ни единой лепты.
— Дорого, друг. Скинь тысячу.
— Рад бы душой, — не могу.
— Недаром ты александрополец! Бери! Соси мою кровь! Дай сюда пять лотов в хорошей упаковке.
Надувальян опрометью сунул флаконы в каучуковый баллон, упаковал, завернул в собственную салфетку.
— Уехал, — пробормотал он, вытирая пот, — Ну, счастлив я... Ай, что такое? Скандал! Обман! Убийство! Держи!
Но пропеллер журчал уже на недосягаемой высоте. А кредитки в дрожащей руке Надувальяна, все до одной, были фальшивые.
При дневном свете обширное здание Велленгауза смотрит не менее мрачно, чем ночью. Вся штукатурка покрыта пятнами сырости. Ни одно окно не завешено. С кладбища веет кипарисом и резедой, что, впрочем, не скрадывает запаха живого гниющего тела, просачивающегося из каждой щели. За длинными столами сотни инвалидов молча ели деревянными ложками суп из картофельной кожуры, когда Тодте и молодой человек на протезах провели под руки в кабинет председателя сыщика Боба Друка.
Сыщик Боб Друк стал другим человеком. Зеленые складки виснут у него на лице точь-в-точь, как обои в отсыревшей комнате. Глаза померкли. Рот выпятился. Он сел в придвинутое кресло, подтянув на коленях брюки, и безразлично уставился на Тодте.
— Карл Крамер сильно болен, Друк, — произнес безглазый, растягивая каждый слог, — сильно, сильно болен. Следствие тормозится, ему нужно помочь.
Лицо Друка порозовело, глаза оживились.
— Но я был у Карла Крамера еще вчера вечером! — воскликнул он беспокойно. — Я видел его совершенно здоровым. Мы проболтали часа три, хотя, разумеется, говорил я, а он молчал и слушал.
— Вчера здоров, сегодня болен, — так оно и бывает на свете, Друк. Вы должны, наконец, помочь ему чем-нибудь. Нельзя выезжать на одном Карле Крамере!
Друк насторожился.
— Например, арестованная старуха! К чему навязывать ее Крамеру, и без того занятому днем и ночью? Вы могли бы ее допросить и доложить ему имя убийцы его секретаря. Разве это приятно, по-вашему, узнать самому, кто убил дорогого вам человека? Нет, Друк, нет, у вас не хватает чуткости. Вы хороший сыщик, но вы... вы предпочитаете, чтоб за вас делали дело другие.
— Старуха, — пробормотал Друк, — паршивая старуха! Я с первого раза узнал, что она не переодета. Это ошибка Крамера. Я ему вчера сказал, что он ошибается насчет старухи.
— Правильно! Только ведь убийцу-то она как будто знает! Нет ничего легче, как подмазать вас под Карла Крамера и дать вам в подмогу секретаря. Тюремный надзиратель примет вас за следователя и пропустит. Решайтесь, а? Странно вы себя будете чувствовать в кимоно Карла Крамера!..
Последняя фраза повлияла на сыщика магнетически. Дрожь прошла по его телу, точно от предвкушения удовольствия. Он вскочил с места, юношески подбежал к зеркалу, но, взглянув на себя, отшатнулся.
— Я как будто опять побледнел, — сказал он упавшим голосом, — это от бессонницы. Тут странный климат...
— Ничего, ничего, обойдется, — примирительно произнес молодой человек на протезах, живо снимая со стены кимоно, тюбетейку, пунцовый платок. — Садитесь-ка! Я был, покуда меня не мобилизовали, театральным парикмахером. Хорошее это дело!
