Он явно считал свое нынешнее занятие личной местью за то, что его самого мобилизовали несколько дней назад. И он не мог простить тем, которые до сих пор пребывали «на свободе».
— Фамилия?
— Клемке. Юрген.
Тот быстро записывал, через копировальную бумагу. Спросил адрес и какие-то дополнительные сведения.
— Пожалуйста, — подал он вознице листок. — Вы мобилизованы. Там о вас позаботятся. Теперь вы не будете голодать.
— Но ведь мне уже шестьдесят пять лет!
— Самое подходящее время для первого раза!
Народный штурмовик добродушно улыбнулся. Вылавливание стариков и детей, по-видимому, было тем, для чего он более всего был пригоден. К тому же, это доставляло ему громадное удовлетворение.
— Но я никогда не был в армии!
— Спокойно, натренируют. Не бойтесь. На фронт не отошлют, пока что останетесь здесь, в Бреслау.
Второй фольксштурмист подошел к Грюневальду. Он уже сунул в рот трубку и теперь искал по карманам спички.
— Сожалею, герр офицер, но это приказ самого гауляйтера. Против такой величины не попрешь.
Тут он споткнулся и чуть не упал на Хельгу.
— Прошу прощения, — отскочил он. — Боже, чуть не проглотил мундштук.
Он продул трубку и взялся ее чистить. Снова глянул на Хельгу.
— А вам посоветовал бы спрятать этот нож, иначе наделаете кому-нибудь беды. — Ладно, прибавил он, помолчав, — дальше вам уже придется пешочком.
Они двинулись по полосе зелени. По траве им было идти легко, потому что у них не было никакого багажа. Толпа на остальных четырех полосах становилась плотнее. Ежеминутно все эти люди вообще останавливались. Жара нарастала. У Грюневальда все сильнее резало веки и щипало глаза. В уголках глаз накапливались слезы. Хельга спрятала свой нож в рукаве, словно итальянский мафиози. Но вот лопатку все так же грозно держала в руках.
Внезапно они услышали веселый голос:
—
В тени малорослого дерева с издевательской усмешкой на губах сидел Кугер.
— Что ты здесь делаешь?
— Сижу и ожидаю тебя.
— Откуда тебе известно, что я здесь буду?
— Ой, ты так замечательно положил свой рапорт на столе. Как обычно, скрупулезный до границ возможного.
Грюневальд чуть не взорвался от злости.
— Ты просматривал мои документы?
Кугер скорчил мину типа: «Можете меня ругать, сколько влезет, я самая большая свинья на свете». И одновременно качал головой, как бы говоря: «Это ради твоего же добра». Его мины и жесты были весьма выразительными. Кугер попросту терял время в уголовной полиции. Если бы он выбрал профессию актера, его давно бы уже вознесли на Олимп.
— Я не копаюсь по твоим ящикам. Этот листок лежал на столешнице, я инстинктивно прочитал и…
— И?
— Пришел тебя предупредить.
— Перед чем?
Кугер одной рукой свернул сигарету и закурил. Это заняло какое-то время, в связи с чем Грюневальд повторил свой вопрос:
— Перед чем?
Кугер глубоко затянулся и выпустил дым. Теперь он играл воспитательницу детского сада, которой предстояло перевести маленьких деток через улицу с интенсивным движением. Если, конечно же, была на свете такая воспитательница, которая курила сигареты.
— Я хочу сказать, почему ты до сих пор жив.
Грюневальд онемел. Кугер же неожиданно подскочил.
— О! Газеты! — Он вырвал весь сверток из кармана летнего пальто офицера. — У вас на окраинах еще есть? А в центре уже все вымели.
Он разложил газеты на траве и начал их перелистывать. При этом, читал между строк. Паттон снова напирает, словно шторм, Эйзенхауэр проводит крупный маневр, русские прут так, что даже сведения с фронтов ненадежные — он подозревал, что их выдумывают журналисты вместе с пропагандистами. «Вермахт отступает исключительно ради сокращения длины фронта. У Гитлера в запасе имеется чудо-оружие»…
