изменилось. Теперь можно издавать что угодно и как угодно, только бы покупали. Я решил сначала выпустить «Откровение» для массового читателя и на выручку осуществить научное издание. Увы, здесь я допустил промах — не принял в расчет инфляцию. У нас всегда называли рубли капустой, не слышали? Теперь это буквально. — Он выдержал паузу, я тоже. — Может быть, не будем ссориться, а подумаем вместе, где найти недостающие средства? Вам, как первооткрывателю кенергийской рукописи, сам Бог велит принять участие в таком издании. Между прочим, я вам и раньше хотел это предложить, но не решился после той комедии, которую мне пришлось перед вами ломать.
Комедия, надо сказать, была многоактной. Парамахин морочил мне голову не только в Москве, но и позже, когда я справлялся по телефону из Амстердама, есть ли что нового о кенергийской рукописи. Он врал мне несколько лет, что ему так и не пришлось увидеть никакого другого «Откровения огня», кроме известного мне сборника О517 под тем же названием.
Я не стал возмущаться по этому поводу — факт, что кенергийская рукопись нашлась, был важнее чувств, связанных с прошлым. Я мог отреагировать на этот факт по-разному. Как — лучше было решать спокойно, не сейчас.
— Как вы относитесь к моему предложению? — торопил меня Парамахин. — Могут быть разные варианты. Сейчас другое время — возможно все. Вы подумайте.
Время было другое, но история повторялась. Я уже слышал такое: «издадим вместе».
— Официальное приглашение я могу отправить вам хоть завтра, по факсу, — сообщил мне мой собеседник. — Хотите?
— Еще не знаю, — кончил я разговор.
Прошлое высвечено пятнами. Когда мы заглядываем в него, нам становится неуютно из-за дыр, портящих его картину, и мы заполняем пустоты предположениями. История «Откровения огня» — такая же мозаика из фактов и реконструируемых событий, как и все другие. Личность составителя мозаики влияет на изображение очень сильно. Тот, кто обрабатывает исторический материал, не только добавляет к нему что-то от себя, но и соединяет отдельные элементы в соответствии со своими представлениями о жизни.
Я думаю, что в Надином изложении история кенергийской рукописи выглядела бы другой. Можно не сомневаться, что ход событий имел бы у нее ясный смысл и, согласно правилам, шел от завязки к развязке. Стремление все понять и объяснить крайне уязвимо, и это доказал тот факт, что Надя свою «документальную повесть» так и не написала. Двенадцать лет спустя в амстердамском кафе «Де Ярен» она призналась мне, что отказалась от своего намерения, потому что перестала понимать смысл кенергийской истории. Я бы выразился иначе: она перестала видеть в этой истории тот смысл, который она в нее вкладывала.
Надя видела «кенергийскую цепь», тянувшуюся из прошлого в настоящее, чтобы донести до нас по эстафете некое важное «откровение» — раскрыть нам «тайны жизни». И вдруг эта картинка исказилась до неузнаваемости: сцепление некоторых звеньев «цепи» оказалось иллюзорным, а сама она искривилась и неожиданно оборвалась. В сущности, возникла другая картина, где отпечатался иной смысл, и он соответствовал больше моим, а не Надиным представлениям о жизни. Потому так и получилось, что об «Откровении огня» рассказала не она, а я. Присущие этой истории «нелепости» вызывали у Нади разочарование, меня же они, наоборот, — привлекали.
Многомерность и многослойность прошлого и присущий жизни хаос, проявившийся в событиях вокруг «Откровения огня», представляются мне не менее интересными, чем сама кенергийская рукопись. Что еще показательно в ее истории, это разнородность реакций на нее. В своем рассказе о судьбе «Откровения огня» я сознательно отвел важное место Аполлонии, так и оставшейся равнодушной к попавшему в ее руки уникальному манускрипту, и Соне, возненавидевшей эту книгу. Без таких реакций кенергийская история предстала бы в неверном свете.
Не все загадки можно разгадать, наше понимание действительности весьма ограниченно, и не все соединено со всем — в истории «Откровения огня» это проявилось очень отчетливо. Здесь часто срывались замечательные планы, хорошие намерения оборачивались бедствиями, достойные не получали по заслугам, а дурное давало в будущем добрые всходы — иными словами, логика, здравый смысл и моральные нормы постоянно обнаруживали здесь свою уязвимость в оценке действительности.
Эта история поражает своей парадоксальностью уже с самого начала. Кого не ошеломит тот факт, что в захолустном рязанском монастыре три века тянулась цепь учеников-учителей, о которых никто ничего толком не знал? Их называли кенергийцами, однако, как оказалось, это было по недоразумению. В том, что странных затворников никак не коснулись антиеретические кампании, церковный раскол и интриги, можно было бы увидеть высший смысл, если бы их цепь так бессмысленно не оборвалась как раз тогда, когда религиозные катаклизмы стали стихать.
Странностям, неожиданностям и просто глупостям нет конца. Монастырь сгорел, последний кенергиец погиб, но произошел многообещающий поворот: появилась книга. Ей бы ввести «кенергийство» в национальную культуру, но le livre fatal блуждала два столетия вдалеке от академий и университетов, попадая то в личное пользование, то в спецхран. Цепь посвященных в «тайны» наращивалась дальше звеньями, все более и более отличавшимися от первоначальных: полуграмотный крестьянский парень, дочь рыбака, чекист-книгочей, измученная несчастьями женщина, восторженная студентка- комсомолка. Много сирот, много своенравных личностей, каждая судьба с изломами. Эти люди были далеки от медитаций, но получалось так, что именно они становились владельцами «Откровения огня».
А дальше? Наступает наше просвещенное время, и о феномене «кенергийства» узнают сразу несколько человек, которые могут его оценить: три
