ночевать у друзей.
— Понятно, — сказал я, хотя понятным это не было. — Тогда пусть она мне позвонит. Я уже собирался попрощаться с Хансом, но он поинтересовался:
— А ты сам-то как? Я слышал от Нади, что ты стал профессором, много работаешь за границей, недавно преподавал в Праге. Или в Варшаве?
«Интересно, а откуда Надя знает такие подробности?» — поразился я.
— Я преподавал в Софии, — поправил я Ханса.
— После защиты диссертации ты здорово пошел в гору! — похвалил он меня.
— И ты пошел туда же, как я понял от Нади.
— Сейчас я топчусь на месте, — признался Ханс.
— Это долго не продлится, — утешил я его.
— Не знаю, не знаю, — вздохнул он. — Душевные травмы заживают медленно. Если иллюзии теряешь так болезненно, то что говорить о потере Денниса.
Я не знал никакого Денниса и спросил, кто это?
— Так Надя тебе не рассказала… — Ханс не столько удивился, сколько задумался вслух. — Деннис — наш сын. Он умер два года назад. Острый менингит.
— Странно, что Надя ни словом не обмолвилась об этом, — только и мог сказать я.
Ханс не удивился и в этот раз.
— Так часто бывает: когда один из родителей много говорит о смерти ребенка, другой — особенно сдержан, — сказал он. — У нас так получилось, что говорящей половиной стал я.
— Тогда Наде должно быть труднее, чем тебе.
— Не думаю. Это я топчусь на месте, а не она. Ее жизнь пошла дальше. Теперь ее увлекло пение. Она поет в капелле Омнибус. Очень своеобразный ансамбль: обертонное пение. Слышал о таком? Это такая манера пения, когда голос звучит вместе со своим резонансом в гортани.
— Так поют монахи-буддисты на Тибете, — заметил я.
— Правда? Первый раз слышу. Я знаю только, что обертоны использовались в грегорианском пении и что современным авторитетом в этом деле признан немец Микаэл Веттер. Его ученик, кстати, и основал Омнибус. Это активный коллектив, надо сказать. Они регулярно ездят на гастроли, только что побывали в Москве.
— Надя мне о Москве говорила.
— Ах Москва! — воскликнул Ханс сентиментально. — Сам я там с 1982 года больше не бывал. Ну уж ты в Москву, конечно, ездишь?
— Да нет, и мне не приходится. Но я туда собираюсь в ближайшее время.
— Уж не вместе ли с Надей? — засмеялся он. — Так бы сразу и сказал.
Я не подал виду, что и эту новость слышу впервые.
— Мой план пока неопределен. Кстати, а когда она выезжает?
Тут удивился Ханс.
— Разве Надя тебе не говорила? Она отправляется в Москву первого сентября, в день своего рождения. По-моему, это типичная русская черта — приурочивать дела к знаменательным датам, верно?
У меня мелькнула догадка о Надином «деле», и, чтобы проверить ее, я спросил не терявшего разговорчивости Ханса о подробностях.
— Надя вернулась с московских гастролей подавленной. За двенадцать лет, которые она не была в Москве, там многое изменилось. И хотя особых патриотических чувств у Нади никогда не было, Москва все же значит для нее немало. Всегда есть какие-то воспоминания о родном городе, которые что-то обещают в будущем. Я думаю, надежда на это у Нади после гастролей в Москве пропала. На нее было больно смотреть, когда она вернулась в Амстердам. Я посоветовал Наде как следует проанализировать свою ностальгию. В этот раз она меня послушалась и вот теперь едет в Москву, чтобы на месте разобраться в своих чувствах. Что ж, я рад, что она решила взяться за дело так радикально. Конфликт со своей средой, если его игнорировать, оборачивается хронической депрессией, верно?
— Так говорят психотерапевты, — сказал я.
— Точно, — засмеялся Ханс. — Слышал то же самое от своего?
— Своего у меня нет. Я слышал это от других.
— А я вот стал теперь ходить к психотерапевту и очень доволен. Я бы каждому это посоветовал. Мы ведь все живем с иллюзией, что знаем себя. Вот и Надя так думает. На этой почве у нас даже начался серьезный разлад. Ну уж это-то Надя тебе, наверное, сказала?
— Мы не говорили о личном, только об «Огненной книге».
— Какой «Огненной книге»?
