Парамахина, но и от милиции, история становилась криминальной, и еще вопрос, можно ли повернуть ход событий. В этом случае, возвращая «Откровение огня» бывшей библиотекарше, я отдавал бы его в неизвестность.
Не глупо ли придерживаться честного слова в сомнительном деле? Я представил на своем месте профессора Глоуна: он бы сфотографировал «Откровение» без всяких раздумий. Возможно, он даже бы не вернул Сове рукопись — отнес бы ее обратно в АКИП, а с Совой отказался бы и разговаривать. Я так не мог.
Марья не сразу услышала козу. И сообразила не сразу, что та блеет, потому что недоенная. Когда она доила свою Лушку, просила у нее прощения:
— Опять я чумная. Что я могу поделать?
И как только вспомнила о курах и поросенке? Накормила их. Солнце садилось. Детей все не было.
Длинный жаркий майский день оставил вечеру свое тепло. Марья как присела на лавку у дома, вернувшись от скотины, так и осталась сидеть. Хорошо было на воздухе. Вечерний ветерок пролетал через нее, словно она сама была воздухом. Марья замечала только, как дышала, больше ничего. Из мыслей не пропала только одна: «Где же дети?» Тревоги она не вызывала. Всякий раз, когда эта мысль возникала, возникала и уверенность, что они скоро вернутся.
Дети, все трое, появились, когда рассвело. Натка спросила мать:
— Ты здесь всю ночь сидишь?
— Всю ночь, — отвечала улыбчиво Марья. Сама она ничего не спрашивала. Увидела сыновей и дочь — и не двинулась, только глазами дала понять, что рада им.
Младший сын Марьи Афонька прошмыгнул в избу — он боялся матери, когда она становилась такой. Гриша, старший, подошел к Марье, поднял ее с лавки и увел в дом. Из Марьиных глаз потекли слезы. Переступив порог, она прижалась к груди сына, уже ее переросшего, и расплакалась в голос.
На следующий день пополудни вернулся с промысла Трофим, муж Марьи. Она опять сидела на лавке. Солнце пекло, ей же было хоть бы что. Трофим встал перед Марьей, но она мужа не увидела. Он зло сплюнул и прошел в дом.
— Давно мать такая? — спросил Трофим Натку, мывшую в горнице пол.
— Три дня.
— А ребята где?
— Черт их знает!
— Не ругайся! — крикнул Трофим и выматерился.
Натка продолжала свое дело. Отец сел на скамью, вытянул ноги и сказал:
— Не могу видеть мать, когда она истуканом сидит. Бешеным делаюсь.
— И Афонька такой. Тоже не может.
— А тебе, вижу, на мать наплевать?
— Почему наплевать? Мне не наплевать. Чего беситься, коли ничего нельзя поделать?
— За ней повторяешь. Это ее слова: «ничего не поделаешь». Поделаешь, коли захочешь. Давай обед.
Натка замерла с тряпкой в руке.
— Ну чего стоишь? Говорю тебе: обед давай!
— Мы тебя завтра ждали, — выдавила из себя дочь, не глядя на Трофима. — Все щи съели в обед. Я думала новые варить завтра.
Отец сплюнул, встал с лавки и пошел прочь.
Трофим прошел уже Марью, но вдруг остановился и шагнул обратно к ней. Он опять встал перед женой, заслонив ей ту даль, в которую она не мигая смотрела. Но и в этот раз она не подняла глаз — смотрела сквозь него. Трофим опустился перед Марьей на корточки, схватил ее за плечи и поймал ее взгляд. Глаза Марьи чуть сузились, губы дрогнули. Наверное, это было приветствие.
Трофим затряс жену за плечи, следя за выражением ее лица. Марья сморщилась. Трофим стал трясти ее все сильнее и сильнее, но добился только того, что Марья закрыла глаза. Побагровев, муж отпустил ее, сжал кулак и ударил в левый глаз. Лицо Марьи сжалось как при крике, но она не закричала, только застонала. Трофим выругался и ударил жену еще и по правому глазу.
Марья пришла в себя лишь к вечеру.
— Что у меня с глазами? — спросила она Натку.
— Так отец же!..
