— Посмотрите на корму и нос корабля, — воскликнул второй помощник. — Только посмотрите на эти наросты!
Там, куда он указывал, корму и нос покрывали наросты странно выглядевших морских водорослей. С оставшегося от утлегаря пенька свисали бороды слизи и морских растений, спускавшиеся в пятно, удерживавшее корабль в себе. Судно было обращено к нам правым бортом — мертвым, грязно-белого цвета, покрытым полосами и неровными пятнами более густой окраски.
— Смотрите, над ним поднимается пар или какая-то дымка, — вновь заговорил второй помощник. — Видно, если посмотреть против света. Она как бы пульсирует. Смотрите!
Тут и я заметил слабое облачко или дымку, то ли висевшую над старым судном, то ли поднимавшуюся над ним. Капитан Ганнингтон также обратил на нее внимание.
— Самопроизвольное горение! — воскликнул он. — Придется быть повнимательнее, когда станем открывать люки… если только на борту не застрял какой-то бедолага. Но это едва ли.
Мы находились теперь в паре сотен ярдов от брошенного корабля, внутри бурого пятна. Разглядывая, как плавучая грязь стекает с весел, я услышал, как один из матросов буркнул себе под нос:
— Чертова патока!
И в самом деле, вещество это по виду действительно напоминало патоку. Лодка приближалась все ближе и ближе к борту старого корабля, и слой грязи становился при этом все толще и толще, заметно замедляя нас.
— Ребята, навались! Мышцой действуйте, мышцой! — пропел капитан Ганнингтон.
После этого нас окружило молчание; слышно было только дыхание матросов и негромкое, все время повторявшееся чавканье, производившееся веслами шлюпки, то и дело уходившими в бурую жижу, проталкивая вперед лодку. Мы продвинулись еще ближе, и я ощутил в вечернем воздухе некий особенный запах, явно производившийся взбаламученной веслами грязью; я не мог отыскать ему подходящего имени, однако не испытывал сомнения в том, что некая нотка в нем была смутно знакома мне.
Мы оказались уже совсем рядом с одряхлевшим судном, и наконец освещенный меркнувшим светом заката борт его поднялся над нашими головами. После этого капитан приказал всем сушить весла, а одному из матросов стать на носу шлюпки с багром, что и было исполнено.
— Эй, на борту! Эй! Эй, на борту! Эй! — несколько раз прокричал капитан Ганнингтон, но так и не получил ответа, только негромкие отголоски его зова гуляли над морем всякий раз, когда он выкрикивал эти слова.
— Эй! Эй! Эй, там, на борту! — выкрикнул он еще раз, и опять его голосу ответило лишь усталое молчание старого корпуса. И тут, еще под звуки его голоса, я полными ожидания глазами посмотрел наверх, и странное нехорошее, граничащее с нервозностью предчувствие овладело мной. Оно тут же оставило меня, однако я до сих пор помню, что вдруг ощутил, как темнеет вокруг. Ночь в тропиках приходит быстро, хотя и не настолько внезапно, как это считают многие сочинители; однако дело было не в том, что сумерки как-то резко сгустились, а скорее в том, что нервы мои вдруг обрели некую сверхчувствительность. Я особенно подчеркиваю собственное состояние, потому что обыкновенно не принадлежу к числу нервных людей, и мое внезапное волнение оказывается существенным в свете происшедшего далее.
— На борту нет никого! — проговорил капитан Ганнингтон. — Навались ребята!
Дело в том, что экипаж шлюпки инстинктивно опустил весла, пока капитан пытался добиться ответа с борта старого судна. Матросы налегли на весла, и тут второй помощник с волнением в голосе воскликнул:
— Эй, смотрите-ка, вот наша клетка со свиньями! Видите — на ее торце написано «Бхеоспса». Она приплыла сюда и застряла в грязи. Удивительное совпадение!
Действительно, как он сказал, это была наша клетка, смытая в бурю за борт волнами; и то, что мы наткнулись на нее в этом месте, действительно было обстоятельством чрезвычайным.
— Отбуксируем ее к себе, когда поплывем обратно, — сказал капитан и крикнул, чтобы матросы приналегли на весла, так как вблизи старого корабля слой грязи оказался особенно толстым, и буквально едва позволял продвигаться вперед. Помню, что меня удивило, пусть и неосознанно, что клетка с тремя мертвыми свиньями преспокойно приплыла к самому кораблю, в то время как мы едва пробивались сквозь слой грязи. Однако мысль эта не успела задержаться в моей голове, так как уже в следующие несколько минут произошло много событий.
Наконец матросы сумели развернуть лодку бортом к корпусу корабля, поставив ее в какой-то паре футов от ветхой посудины, и матрос на носу зацепил борт багром.
— Зацепился, баковый? — спросил капитан Ганнингтон.
— Да, сэр! — ответил тот; и над головой его послышался странный треск.
— Что такое? — спросил капитан.
— Оторвался, сэр. Начисто оторвался! — воскликнул матрос, и в голосе его прозвучали нотки истинного потрясения.
— Значит, цепляйся снова! — раздраженно бросил капитан Ганнингтон. — Или ты решил, что этот пакетбот построили только вчера! Цепляй за главную цепь…
Матрос протянул багор, скажем, так осторожно, что в сгущающихся сумерках мне показалось, что он вовсе никак не налегал на крюк, хотя, конечно, в этом не было нужды: лодка просто не могла далеко отплыть от корабля в окружавшей его вязкой жиже. Помню, что я думал об этом, когда глядел на выпуклый борт старого судна. И тут я услышал голос капитана Ганнингтона:
— Великий Боже, насколько же стара эта посудина! И что за цвет, доктор! Краски и вовсе не осталось, правда? Эй, кто-нибудь, дайте весло.
Ему передали весло, и он прислонил его к старинному выпуклому борту; после этого капитан крикнул второму помощнику, чтобы зажгли пару фонарей и приготовились подать их наверх, ибо на море уже легла тьма.
Второй помощник зажег два фонаря и приказал одному из матросов зажечь третий и держать его наготове в шлюпке; а потом, держа по фонарю в каждой руке, подошел к капитану Ганнингтону остававшемуся у прислоненного к борту весла.
— А теперь, парень, — обратился капитан к матросу, задававшему ритм гребли, — лезь наверх, а мы передадим тебе фонари.
Матрос с готовностью повиновался, схватился за весло и навалился на него всем весом; и в этот миг словно что-то шевельнулось.
— Смотрите! — воскликнул второй помощник и показал, посветив фонарем. — Весло вдавливается!
Это было действительно так: весло оставило на выпуклом, несколько слизистом борту старинного судна заметную вмятину.
— Сплошная гниль, понятно, — заявил капитан Ганнингтон, пригибаясь к борту, чтобы посмотреть, а потом бросил матросу. — Ступай наверх, парень, и будь проворен! Не стой, раскрыв рот!
После этих слов матрос, помедливший было, ощутив, что весло вдавливается под его весом в борт, полез наверх, в считанные секунды оказался на борту корабля и наклонился через борт, чтобы взять фонари. Их передали наверх, и капитан крикнул, чтобы матрос придержал весло. Затем наверх полез сам капитан, крикнув, чтобы я следовал за ним, а за мной второй помощник.
Когда лицо капитана оказалось над краем борта, он удивленно воскликнул:
— Плесень, ей-богу! Плесень… здесь ее тонны. Великий Боже!
Услышав такие слова, я поторопился залезть наверх и через пару мгновений увидел то же самое что и он — повсюду, куда падал свет двух фонарей, виден был только толстый слой грязно-белой гнили. Перевалившись через фальшборт, я ступил на покрытую тленом палубу корабля, второй помощник последовал за мной.
Досок под гнилью могло уже не оставаться: во всяком случае, наши ноги уже не ощущали их. Слой тлена оказался упругим и жестким. Он покрывал все палубное оборудование старого корабля, так что форма каждого предмета и приспособления нередко лишь угадывалась под ним.
Капитан Ганнингтон отобрал фонарь у матроса, а второй помощник протянул руку за вторым. Они подняли лампы повыше, и мы принялись оглядываться по сторонам. Зрелище было прелюбопытное, и в то же время предельно отвратительное. Я просто не могу придумать другого слова, джентльмены, которое бы более точно описывало то чувство, которое я испытывал в этот момент.
— Великий Боже! — несколько раз повторил капитан Ганнингтон. — Великий Боже!
Однако второй помощник и матрос молчали, что касается меня самого, то я просто глядел, начиная, однако, принюхиваться к воздуху, ибо в нем угадывалась слабая примесь чего-то наполовину знакомого, непонятным образом повергнувшего меня в состояние полуосознанного испуга.
Я поворачивался туда и сюда и вглядывался во тьму. Повсюду тлен лежал столь толстым слоем, что полностью скрывал все, что было под ним, превращая палубные принадлежности в непонятные груды грязно-белой гнили, покрытой тусклыми фиолетовыми прожилками и пятнами.
В слое этом была заметна некая странность, к которой мое внимание привлек капитан Ганнингтон: ноги наши не проламывали поверхность гнили, как следовало бы ожидать, а просто проминали ее.
— Никогда не видел ничего подобного! Никогда! — проговорил капитан, посветив себе под ноги фонарем и пригнувшись, чтобы повнимательнее рассмотреть тлен. Он притопнул ногой, и плесень глухо скрипнула под каблуком. Он вновь торопливо пригнулся, поднеся фонарь поближе к палубе. — Ей-богу, на взгляд, чистая кожа!
Мы со вторым помощником и матросом тоже пригнулись и принялись разглядывать поверхность палубы. Второй помощник потыкал в нее указательным пальцем, я, как помню, несколько раз постучал по ней кулаком, прислушиваясь к глухому отзвуку и отмечая плотную структуру слоя.
— Или тесто! — заметил второй помощник. — Похоже, во всяком случае! Фу!
Резким движением распрямившись, он проговорил:
— По-моему, воняет…
Едва он проговорил эти слова, я вдруг понял, что показалось мне знакомым в том запахе, который окружал нас — в нем угадывалось нечто животное, нечто похожее на вонь, производимую стайкой мышей. Тут я начал осматриваться по сторонам уже с подлинной тревогой. На борту могли оказаться голодные крысы… причем в неисчислимом количестве. И если они уже умирали от голода, то положение наше сделалось бы весьма опасным; однако, как вы понимаете, я не собирался предлагать эту идею в качестве повода для беспокойства — по причине известной надуманности ее.
Тем временем капитан Ганнингтон вместе со вторым помощником повернул на корму, оба они держали фонари высоко, стараясь хорошенько освещать судно. Я торопливо повернулся и последовал за ними, причем матрос в явном смятении следовал за моей спиной. На ходу я ощутил в воздухе сырость и вспомнил легкую дымку или туман, висевший над корпусом и заставивший капитана Ганнингтона предположить самовозгорание.
Мы шли вперед, в ноздри нам ударял этот едва различимый животный запах, и мне вдруг захотелось оказаться как можно дальше от старого судна.
