Через несколько шагов капитан остановился и указал на два ряда продолговатых выступов по каждую сторону верхней палубы.
— Пушки, — проговорил он. — Должно быть, в прежние времена этот корабль был приватиром,[7] если не хуже! Надо бы глянуть вниз, доктор; гляди, найдется что-нибудь стоящее. Этот кораблик будет постарше, чем я думал. Мистер Селверн считает, что ему будет сотни две лет… впрочем, не знаю.
Мы продолжили свой путь к корме, и, помню, я вдруг обнаружил, что стараюсь ступать так легко и осторожно, насколько это вообще было возможно, словно я подсознательно боялся даже ступать на гнилые, укрытые слоем тлена доски. Думаю, что и все остальные ощущали нечто подобное, если судить по походке. Иногда мягкая субстанция под ногами облепляла каблуки, отпуская их с легким чавканьем.
Капитан несколько опередил второго помощника, и я понял, что воображением его овладела перспектива обнаружить внутри корабля что-нибудь стоящее. Второй помощник, похоже, уже чувствовал примерно то же самое — во всяком случае, так мне казалось тогда. Думаю, что если бы не непреклонная отвага капитана Ганнингтона, мы, остальные, немедленно покинули бы это судно, ибо всем владело настолько нездоровое чувство, что отваги в нас почти не оставалось, и как вы скоро узнаете, чувство это было вполне оправданным.
Как только капитан оказался возле нескольких обросших тленом ступеней, спускавшихся на короткий полуют, я вдруг ощутил, что сырость в воздухе сделалась более очевидной. Теперь она воспринималась как некое подобие редкого, влажного тумана, странным образом то наступавшего, то отползавшего, при этом чуть скрывая очертания палубы. Невесть откуда донесшееся дуновение ударило мне в лицо, окатив странным, болезненным и тяжелым запахом, странным образом полным затаившейся и непонятной опасности.
Преодолев следом за капитаном Ганнингтоном три покрытые гнилью ступени, мы неторопливо шли по кормовой палубе. Капитан Ганнингтон остановился возле бизани и поднес к ней поближе фонарь.
— Скажу тебе, мистер, — обратился он ко второму помощнику, — что она просто обросла тленом. Фута на четыре выходит, ей-ей!
Он посветил фонарем на нижнюю часть мачты.
— Великий Боже! Поглядите-ка, сколько здесь морских блох!
Шагнув вперед, я увидел, что морские блохи густым слоем покрывают основание мачты; некоторые среди них были огромными, величиной никак не менее крупного жука, но все казались прозрачными и бесцветными, как вода, если не считать серых пятнышек.
— Никогда не видел, чтобы они водились, кроме как на живой треске, — молвил капитан Ганнингтон чрезвычайно озадаченным голосом. — Честное слово! Но громадины-то какие!
Он сделал несколько шагов вперед, но почти сразу остановился и опустил свой фонарь к покрытой тленом палубе.
— Господи боже мой, доктор, — воззвал он ко мне негромким голосом, — вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное? Эта блоха будет с целый фут длиной!
Заглянув через плечо капитана, я увидел то, о чем он говорит: бесцветное, светлотелое создание примерно в фут длиной и высотой дюймов так восемь, с изогнутой и чрезвычайно узкой спиной. И пока мы всей группой рассматривали ее, тварь чуть вздрогнула всем телом и была такова.
— Прыгнула! — удивился капитан. — Ну, другой такой морской блохи я и в жизни не видел. Футов на двадцать отскочила, не иначе. — Он разогнулся и почесал в затылке, посвечивая фонарем в другой руке во все стороны и оглядываясь. — Только что они делают на борту, а? Ихнее место на жирной треске и на всякой ее родне. Ей-богу, доктор, ничего не понимаю.
Он направил луч фонаря на объемистую груду тлена, занимавшую заднюю часть низкой палубы на баке, за которой поднимался второй и более высокий полубак, доходивший до самого гакаборта. Груда оказалась довольно внушительной — высотой более чем в ярд и поперечником в несколько футов. Капитан Ганнингтон подошел к ней.
— Надо думать, крышка люка, — заметил он, хорошенько пнув ее ногой.
Единственным результатом стала глубокая вмятина в белой поверхности корки тлена, словно удар был нанесен по поверхности субстанции, подобной тесту.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы дело ограничилось этим единственным результатом, случилось и нечто другое: из впадины, учиненной ногой капитана, хлынул поток багрянистой жидкости, сопровождавшейся особенным запахом, знакомым и незнакомым одновременно. Некоторый кусок подобной тлену субстанции прилип к носку ботинка капитана, и из него также начала сочиться жидкость такого же цвета.
— Это еще что? — проговорил с удивлением капитан Ганнингтон и снова занес ногу, чтобы нанести еще один удар по груде тлена. Однако восклицание второго помощника остановило его.
— Не делайте этого, сэр!
Я обернулся к Селверну, и в свете фонаря капитана Ганнингтона увидел на лице его гримасу, выражавшую смесь удивления и испуга, словно бы нечто только что вселило в него ужас, и язык выдал внезапную тревогу без всякого намерения заговорить с его стороны. Капитан также обернулся и посмотрел на него.
— С чего бы это, мистер? — спросил он несколько озадаченным тоном, в котором, впрочем, сквозила легкая нотка досады. — Надо сдвинуть это дерьмо, если мы рассчитываем попасть внутрь.
Я посмотрел на второго помощника, и мне показалось, что он, как ни странно, внимает не столько словам капитана, сколько какому-то другому звуку. И вдруг он проговорил странно напрягшимся голосом:
— Слушайте все!
Тем не менее, мы ничего не слышали, кроме слабого ропота голосов переговаривавшихся в шлюпке у борта корабля матросов.
— Ничего не слышу, — проговорил капитан Ганнингтон после короткой паузы. — А вы, доктор?
— И я тоже, — отозвался я.
— И что же, по вашему мнению, вы услышали? — спросил капитан, снова поворачиваясь ко второму помощнику.
Однако тот тряхнул головой почти с раздражением, словно бы вопрос капитана помешал ему вслушиваться. Посмотрев на него какое-то мгновение, капитан Ганнингтон поднял фонарь повыше и принялся оглядываться по сторонам — уже не без тревоги. Помню, я и сам ощутил странную напряженность.
Однако свет фонаря со всех сторон выхватывал из темноты лишь серую поверхность грязно-белого тлена.
— Мистер Селверн, — проговорил капитан, наконец поглядев на второго помощника. — Не надо ничего придумывать. Возьмите себя в руки. Вы же ничего толком не слышали, так?
— Нет, я кое-что слышал, сэр, — возразил второй помощник. — Мне показалось…
Он резко смолк и принялся прислушиваться почти с болезненным вниманием.
— На что был похож этот звук? — спросил я.
— Да все в порядке, — проговорил капитан Ганнингтон, негромко усмехнувшись. — Можете дать ему успокоительного, когда вернемся назад. А пока я намереваюсь сдвинуть эту кучу.
Отступив на шаг, он еще раз пнул уродливую груду, которая, по его мнению, скрывала трап. Пинок привел к неожиданному результату, куча затряслась, напоминая собой какое-то мерзкое желе.
Капитан торопливо извлек из нее ногу и отступил назад, чтобы, высоко подняв лампу, повнимательнее рассмотреть ее.
— Вот те и на, — проговорил он, на сей раз не скрывая изумления, — проклятая дрянь стала мягкой!
С выражением отчаянного страха на лице матрос отскочил на несколько шагов от внезапно сделавшейся дряблой груды. Впрочем, не сомневаюсь в том, что он не имел ни малейшего представления о том, чего боится. Второй помощник застыл на своем месте, рассматривая кучу. Помню, меня в этот миг снедало самое зловещее предчувствие. Капитан не отводил своего фонаря от трясущейся груды и все смотрел на нее.
— Вот, вся расквасилась, — сказал он наконец. — Но люка здесь нет. Не вижу в этой проклятой куче никакой столярки! Фу! Что за мерзкая вонь!
Он обошел странную кучу сзади, чтобы проверить, не найдется ли там отверстия в ней.
— Тихо! — проговорил вдруг второй помощник самым странным тоном, какого мы никогда не слышали от него.
Капитан Ганнингтон распрямился, и последовала пауза, полная немыслимой тишины, не нарушавшейся даже отголосками разговора в причаленной к кораблю шлюпке. И тут все мы услышали это негромкое и глухое «туп, туп, туп», где-то под собой, в недрах корпуса… звук столь слабый и далекий, что я даже усомнился бы в том, что слышу его, если бы не реакция остальных.
Капитан Ганнингтон вдруг повернулся к застывшему на месте матросу.
— Скажи им… — начал он. Однако тот выкрикнул нечто неразборчивое и указал в сторону. Не склонное к выражению эмоций лицо этого человека напряглось настолько, что взгляд капитана немедленно обратился туда же. Как вы понимаете, я также последовал его примеру. Матрос указывал на большую груду. Я сразу же понял, в чем дело. Из двух вмятин, оставленных в тлене сапогом капитана Ганнингтона, с непонятной регулярностью струями выбрасывало багровую жидкость — как если бы ее качали насосом.
Честное слово! Я не отводил глаз! И тут из груды ударила струя посильнее, долетевшая уже до матроса и забрызгавшая его сапоги и штанины. Он и так нервничал до того — в той невозмутимой манере, что присуща невежественным людям — и испуг его постепенно нарастал; но теперь он просто испустил вопль и повернулся, чтобы бежать. Промедлив на месте, он сдался страху перед той тьмой, что скрывала все палубы между ним и кораблем. Вцепившись в фонарь второго помощника, он вырвал его из рук офицера и бросился бежать по зловещей гнили.
Мистер Селверн, второй помощник, не проронил и слова, взгляд его был прикован к двум струйкам дурно пахнувшей темно-багровой жидкости, вылетавшим из рыхлой груды. Капитан Ганнингтон, напротив, рявкнул матросу, чтобы он возвращался, но тот все топал и топал по слою тлена, и ноги его как будто прилипали к внезапно сделавшейся мягкой субстанции. Он дергался из стороны в сторону, фонарь раскачивался в его руках, а из-под ног его то и дело вылетало «чмок, чмок, чмок», тяжелое, полное страха дыхание его разносилось по всему кораблю.
— Немедленно верни фонарь! — вновь взревел капитан, однако беглец как будто не слышал его. И капитан Ганнингтон тут же умолк, лишь губы его беззвучно шевелились, словно бы на мгновение парализованные гневом на нарушившего всяческие каноны подчиненного. И в молчании этом я вновь услышал те звуки — «туп, туп, туп, туп». Вполне различимые теперь удары доносились, как мне показалось, прямо из-под моих ног — из глубины.
Я опустил глаза к тому слою тлена, на котором стоял, вдруг ощутив окружавший нас со всех сторон ужас; посмотрев на капитана, я попытался что-то сказать, стараясь не выдать испуга. Капитан как раз повернулся к груде тлена, и весь гнев разом оставил его лицо. Он прислушивался, выставив фонарь вперед, к груде. Настало новое мгновение, полное абсолютной тишины… во всяком случае я осознавал, что не замечаю ни одного звука на всем свете, кроме
