Мальчишки, весело перекрикиваясь, пробежали мимо и вдруг разом подались к парапету – бухту покидал флагман Черноморского флота, тяжелый крейсер «Сталинград».
Октябрьский усмехнулся, возвращаясь памятью в прошлое. Когда части 44-й армии высадились в Феодосии, Алуште и Севастополе, войско Манштейна попало в окружение. Несколько раз немцы вырывались из котла, но их громили и громили.
Гитлер брызгал слюной в Берлине, требуя от фон Клейста немедленно бросить танки на помощь 11-й армии, и тот выделил-таки дивизию, вот только Перекоп одолеть «тройкам» и «четверкам» не удалось.
К марту 1942-го Крым был полностью зачищен от оккупантов, а глубоко эшелонированная оборона на Перекопе и Чонгаре уже не пропустила бы захватчиков.
Это была впечатляющая победа, и ставки Октябрьского резко выросли, чем он и воспользовался уже в апреле, когда Сталин собрал видных военачальников.
Положение на фронтах было получше, чем «в тот раз», однако успокаиваться было рано. Хотя Красная армия и не потерпела разгромов под Уманью и Киевом, она все равно отступала, дойдя до Донбасса. Вновь замаячил кровавый провал, теперь уже под Харьковом.
Тимошенко бодро журчал, убеждая Сталина, что немцы будут разбиты, Хрущев горячо заверял вождя, что 7 ноября они будут встречать в освобожденном Киеве, а Октябрьский резко, не разбирая чинов и званий, высказался – о лакировщиках действительности, о преступной пассивности Малиновского, о губительном бодрячестве Тимошенко, о том, что лишь явные бездари или тайные враги не могут видеть чрезвычайной слабости нашей обороны, и прекрасной возможности для немцев окружить советские войска под Харьковом силами 4-й танковой армии Гота и 1-й танковой Клейста.
Это была буря! Настоящий шквал пронесся по штабам и наркоматам. Поговаривали, что Октябрьского за его пораженческие высказывания не только снимут, но и сошлют, невзирая на заслуги.
А в мае немцы прорвали фронт под Харьковом и ринулись «нах остен», к Волге и на Кавказ.
Ну, до грозненской нефти фрицы так и не добрались, а под Сталинградом они потерпели сокрушительное поражение осенью 42-го. Это случилось в ноябре, а еще через месяц Иосиф Виссарионович вызвал Филиппа Сергеевича в Москву и как ни в чем не бывало предложил ему занять пост наркома военно-морского флота…
«…Красавец!» – подумал адмирал, провожая глазами громадный крейсер[42]. Ракеты, конечно, вещь сильная, вот только в артиллерийских погребах «Сталинграда» покоятся тысячи снарядов, а сколько туда вместится ракет? Двадцать? И что делать, когда они кончатся? Спускать флаг?
Вздохнув, Октябрьский медленно пошагал дальше. Он все искал глазами тот самый таинственный фургон, что некогда вернул его в прошлое, выправив мировую линию непутевой жизни, но не находил.
Усевшись на лавочку в тени, Филипп Сергеевич поглядел на прогуливавшиеся парочки, потом перевел взгляд на афишу кинотеатра – шел фильм «Жизнь дается лишь дважды», про Джеймса Бонда.
Напротив, на стене дома, был растянут большой плакат – огромная фотография Лаврентия Берия и Юрия Гагарина, машущих с трибуны Мавзолея.
Да, это было событие! Человек полетел в космос!
Все радовались, кричали, скандировали, и никто из них даже не догадывался, что могло быть иначе.
Хрущевщина, губительный ХХ съезд, вынос тела Сталина из Мавзолея, Новочеркасск, Карибский кризис…
– Можно присесть?
Октябрьский вздрогнул, выведенный из дум, и увидел прямо перед собой Тимофеева.
– Присаживайтесь, конечно, – суетливо подвинулся адмирал. – Вы, Александр Сергеевич, прямо как Мефистофель…
Тимофеев весело рассмеялся.
– А что, – спросил он, лукаво щурясь, – хотелось бы вам, как Фаусту, воскликнуть: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»?
– Да! – с чувством ответил Филипп Сергеевич.
– Вот это и есть самое приятное в моей работе, – признался Тимофеев.
– Откуда вы?
– Не скажу, – виновато ответил Александр Сергеевич.
– И из какого века, не намекнете?
– Увы!
– Хм… «В тот раз» вы сказали, что я умру то ли 8-го, то ли 9 июля. А теперь?
– А теперь я не знаю даты вашей смерти, Филипп Сергеевич, – серьезно сказал Тимофеев. – Вы прожили другую жизнь – славную жизнь, которой можно гордиться, и не стоит думать об уходе из нее так рано.
Октябрьский тонко улыбнулся.
