почесал лысину. — Лишь бы ему ничто не помешало так поступить.
Сначала они услышали чей-то глубокий жалобный вздох. Словно в тумане какой-то страдалец припомнил разом все свои горести. Хальс и Варг затаили дыхание. Затем из тумана медленно-медленно появилась знакомая фигура. Гортон шел, пошатываясь, сгорбившись, словно придавленный огромной тяжестью.
— Ранен! — Хальс сорвался с места. Варг стал лихорадочно открывать свой сундучок.
Хальс сразу же усадил командира на землю. Гортон, казалось, ничего и никого вокруг не замечал.
Варг уже был тут с раскрытым сундучком, в котором поблескивали склянки…
— Ну что? Куда он ранен?
— Я не ранен, — глухо, жутко, словно из могилы, отозвался Гортон. Он посмотрел на друзей. Хальс и Варг увидели глаза своего вождя и содрогнулись. На них смотрел раненый, умирающий зверь, только что осознавший, что умирает. В живых, горящих, яростных глазах теперь была одна тоска — тоска по чему-то ушедшему навсегда и безвозвратно.
— Хальс… Варг… помогите сесть на коня.
Очутившись в седле, Гортон сразу тронул коня. Варгу и Хальсу пришлось догонять его. Это было несложно — он всю дорогу ехал шагом.
— Что там было? Кого вы там встретили, повелитель? — тихо спросил Варг.
— Того, кто познал мои мысли… И ввергнул душу мою в чистилище. — Гортон больше не проронил ни слова, а у Варга и Хальса мороз прошел по коже.
Городок был мал. Ров почти обвалился. Невысокая стена, опоясывавшая его, не представляла серьезной преграды для штурма. Над зубчатыми стенами метался белый флаг.
— Сдаются? — спросил Гортон, привставая на стременах. Со времени похода в зловещее ущелье он осунулся, и под глазами проступили темные круги.
— Нет, шлют парламентеров. — Хальс вопросительно взглянул на вождя. — Что, будем вести переговоры? Город и так наш. Стоит нам один раз пальнуть из пушек — и они живо откроют нам ворота!
— Переговоры будут. — Гортон не отрывал взгляда от подъемного моста, который вдруг стал медленно опускаться. — Кроме того, я поеду на переговоры один. Никто не будет сопровождать меня.
— Что-о-о? — Хальс не смог сдержать возмущения. — Это уже ни в какие ворота не лезет, Гортон! Я знаю, что мысли твои, вождь, не постичь никому из нас, простых смертных, но что творится в последние дни? Вместо того чтобы идти на столицу, ты повернул войска на восток, неделю гнал нас через леса и болота. От нас ушла четверть бойцов. Четверть! Теперь мы осадили этот никчемный городишко, и, вместо того чтобы взять его и разграбить — а только так ты удержишь от бунта отряды из южных провинций! — ты решаешь вступить с ними в переговоры — один! С глазу на глаз! Без меня, без Варга, без всех, кто прошел с тобой весь путь! Объясни мне! Хоть раз объясни мне, что ты задумал?!
— Ты не поймешь. — Гортон склонил голову, ярко-красные перья на шлеме качнулись, как сполох огня. — А впрочем… Ты всегда мне был верным соратником и другом, Хальс. Останься им и в самую печальную и решительную минуту моей жизни. И я обещаю, когда все кончится — я расскажу тебе… И Варгу…
Тяжкое молчание нависло над всадниками. Хальс чувствовал, как гнетущее предчувствие беды стискивает грудь. Потом оба, не сговариваясь, тронули коней и поскакали к пробиравшимся им навстречу по густой луговой траве несчастным, испуганным парламентерам. Парламентеров было четверо. После ритуального поклона старший из них начал речь, которая была тут же бесцеремонно оборвана Гортоном:
— Мое предложение таково: город остается цел и невредим. Я увожу свое войско назад без единого гроша выкупа с горожан. В обмен на это город выполнит одно — всего одно! — мое условие…
Барабанная дробь стихла. Глашатай в пестром одеянии зычно прокричал три раза «Слушайте!» — и над городской площадью нависла тишина. Глашатай сделал шаг назад, уступая место человеку в лиловой мантии и квадратной черной шапочке — городскому судье. Окинув тоскливым, напряженным взглядом море голов, застывшее у подножия невысокого помоста, судья сцепил пальцы, сдерживая дрожь в руках, и громко, чтоб его слышали в дальних закоулках примыкавших к площади улочек, начал речь:
— Славные жители нашего города! Всех вас собрали здесь, дабы засвидетельствовать всем и каждому, что справедливость торжествует! Торжествует, невзирая на лица и времена, невзирая на сроки давности! Синелиус Бонк, почтенный торговец и член городского магистрата, двадцать пять лет назад, будучи проездом в западных провинциях, ложно обвинил юного сына аптекаря в краже денег. Несмотря на недоказанность вины, Синелиус Бонк, угрожая судье своими связями в столице, настоял на самом строгом наказании мальчика. Тот был заключен в тюрьму, откуда вышел закоренелым преступником, чем принес немало слез и горя окружавшим его людям. Синелиус Бонк! — Два дюжих стражника с алебардами вытолкнули на помост дрожащего и затравленно озирающегося старика в просторной льняной рубахе, наспех заправленной в узкие штаны. — За клевету, за содействие
