обвинению невиновного, за жестокосердие и мстительность приговариваю тебя к позорному столбу!
Крик отчаяния слился с гулом толпы. Палач с помощниками подвели упирающегося Синелиуса к стоящему на краю помоста столбу с колодками, сноровисто уложили запястья и шею в соответствующие пазы и затем закрыли колодки. Щелчок — и тяжелый амбарный замок, плотно продетый в скобы, намертво скрепил половинки колодок.
— Вот так осужденный Синелиус Бонк простоит три дня и три ночи, а затем он будет с позором изгнан из города на веки вечные! Горожанам дозволяется в течение всего этого времени выражать свое презрение к преступнику.
Двое стражников вынесли за оцепление и поставили перед помостом огромную бадью с тухлыми яйцами и гнилыми овощами. Стражники из оцепления сильно потеснились, стараясь встать подальше от смердящей бадьи. Закованный в колодки завыл, затем зарыдал, а когда в его голову, промазывая поначалу, полетели первые гнилушки, он забился в заскрипевших колодках, и вой его стал совсем уж отчаянным, словно у бездомной собаки, умирающей от холода и голода.
Из толпы почти незаметно выбрались три фигуры в тяжелых, не по сезону теплых дорожных плащах, тщательно пряча лица под капюшонами. Они направились к городской стене, где заросли папоротника и плюща скрывали от глаз потайную калитку.
— Странный то был мир. До сих пор не знаю, попал ли я к магу или просто к необычному лекарю тамошних мест. Странно было и то, что он нимало не выразил удивления ни моему появлению у себя в доме, ни моему наряду, настолько отличавшемуся от его собственного. Странно было и то, что он понимал нашу речь. Впрочем, он при виде меня сказал: «Еще один оттуда», — отчего я решил, что не я первый провалился именно к этому чародею. Потом (странный у них обычай!) предложил он мне возлечь на обитое черною кожей удобное ложе. Сам же сел на стул чуть поодаль с крохотным фолиантом и изящным грифелем и стал задавать мне вопросы. Он спрашивал о разном — мелком и важном, порой столь незначительном, что я удивлялся его интересу. А порой интересовался такими вещами, что лишь уважение к чужим и потому всегда непонятным обычаям удерживало меня от того, чтобы взяться за меч. Он же вопрошал не просто так. Словно паук, он плел невидимую сеть, ловя то неведомое, неподвластное, то тайное, что всегда нашептывает тебе Некто из-за спины, и, как бы быстро ты ни оборачивался, ты не успеешь увидеть таинственный лик Зовущего. Он был как опытный ловчий, расставляющий ловушки одна хитрее другой, дабы поймать невероятно чуткого зверя. Я чувствовал, что на этот раз Зовущему не уйти, и отвечал чародею, ничего не тая. Он ускользал и прятался, но натыкался на ловушки — и не было ему спасения. Наконец показал мне чародей еще живого, бьющегося в агонии зверя. О, ужас, друзья! То был я сам! Я, всю жизнь ненавидевший зло, называемое Империей. Я, готовый отдать жизнь за свободу себе подобных от гнета этого кровожадного божества. Я, Гортон, считавший себя великим, всего-навсего мстил Империи за перенесенную от заносчивого имперца обиду! Меня тогда высекли за кражу, которой я не совершал. Наказали, несмотря на репутацию и честное имя моей семьи. И я стал ненавидеть.
Сначала обидчика, потом всех столичных торговцев, потом всех из столицы, потом всех, кто за Империю, потом саму Империю…. Дальше пошло- поехало.
— Но таких, как ты, было немало, повелитель, — заметил Варг. — Но они не стали вождями и надеждою многих тысяч, оставшись разбойниками, пиратами, арестантами и каторжниками. Тебе же предначертана была великая судьба!
— Если бы не тот случай, друг мой Варг, я бы стал работящим аптекарем, и, если когда и стоял бы за справедливость, так это — отпуская лекарства больным, но неимущим горожанам. Я вел бы жизнь тихую, благопристойную. Я не повел бы на смертный бой сотни и тысячи из-за жестокой, но не смертельной обиды. Я не рисковал бы своей и чужими жизнями, если бы знал, что ведет меня недостойное желание отомстить за себя одного. Отомстить одному-единственному человеку в Империи. Но маг из иного мира познал мои мысли — нашел их источник и открыл мне глаза. И посоветовал найти обидчика и покончить со старой обидой. Тогда я вскочил на ноги и бросился в ближайшую дверь, и вновь перенесся из иного мира в свой собственный. Горькое пробуждение от былых иллюзий чуть было не свело меня с ума, но сегодня… Сегодня я чувствую себя свободным. Больше мне ничего не надо. Настала пора попрощаться, друзья!
— Куда же вы пойдете, повелитель? — спросил Варг.
— И что будет со всеми нами? — спросил Хальс.
— Пойду жить жизнью человека, свободного от обмана Зовущего. А за себя и других не бойтесь. Вы мудрые и храбрые соратники. Ближе вас друзей у меня нет. И достойнее вас я людей не знаю. Объявите о моей смерти, возьмите всю власть в свои руки. И кончайте войну. Земля пропиталась кровью и пеплом из-за моих заблуждений, она молит о мире. Правьте и помните обо мне, недостойном…
Первый же закон, изданный в Вольном Союзе Двух Королевств за подписями короля Хальса и верховного правителя Варга, под угрозой смерти или вечного заточения запрещал кому-либо практиковать, изучать либо отзываться одобрительно о темном магическом искусстве, именуемом Психоанализом. «Ибо, проникая в тайное и сокровенное, выворачивая наизнанку душу и помыслы человеческие, не признавая вещей высоких и величественных, делает принужденно героев и гениев равными разбойникам и плутам, не делая различий в высоких помыслах и низких желаниях. Что же ждет мир наш, если первые, устыдившись того, что помыслы их низки, уступят место вторым, ни стыда, ни чести не знающим? И если разбойник равен герою, а гений — плуту, то кто изберет путь честный и славный, когда путь беззакония легче и приятнее? Всякий же человек — суть творение чудное и непостижимое, способное на
