Замена

«Если ты будешь хорошей девочкой, Соня, он тебя пожалеет».

На этот раз я будто услышала Кристиана.

Хватит. Я – это я, и только. Позже я пойму, что мы обменялись ужасными вещами: он показал мне обиженного и несчастного ребенка, я ему – безразличную игрушку, куклу. Позже я пойму, что мы, наверное, поторопились.

Позже, пожалуйста. Пускай это будет позже.

Он отпустил мою руку только у входа в медицинский кабинет.

– Вы уверены, что дальше сами?

– Да. До завтра.

Куарэ удивленно заглянул мне в глаза:

– До завтра?

– Я думаю, вам нужно время, Куарэ.

– Нужно, – согласился он и кивнул. – Очень нужно, Витглиц. И мне, и вам. Только есть ли оно у нас?

– Есть, – сказала я.

Я верила в слова Куарэ-старшего, как верила всему, что он делал. Верила – но имела в виду не это. Анатоль и я, я и Анатоль провели годы в мире микрокосма, мы вылили друг на друга ведра воспоминаний, мы резали друг друга своим прошлым. Я даже выстрелила в него.

В реальном мире прошло около полутора минут.

– Есть, – повторила я и пожала ему руку. – До завтра, Куарэ.

Он без слов поцеловал меня в щеку, мир взорвался – и высвободил степь.

– Простите меня, я на секунду, – быстро сказал Анатоль. – Вы правы, я должен многое обдумать, но вы только не сомневайтесь: я не сбегу.

– Не сбежите?

Щека горела, и я едва стояла на ногах.

– Нет. Вы прожили ужасную жизнь, да, мне страшно, но с вами что-то не так. Вы выросли слишком хорошей, Соня.

«Слишком хорошей, – подумала я, стоя у двери кабинета Мовчан – Я – хорошая». И, уже открывая эту дверь, я поняла, что Куарэ сразу же нарушил свое обещание: он убежал, боясь того, что я скажу что-то в ответ на его теплое признание.

Что-нибудь… Правильное.

В кабинет Анастасии Мовчан я вошла с улыбкой.

* * *

– Мэри совсем рехнулась на половой почве, – сказала Мовчан.

Сегодня она выбрала шреддер. Аппарат полосовал чистую бумагу. Доктор Анастасия смотрела на тонкие ленты, терла висок и закладывала новый лист. Я не видела ее трезвой с того момента, как она прописала мне симеотонин.

– Николь совсем рехнулась на почве педагогики, – добавила Мовчан, вытаскивая новый лист из пачки. Ноющий звук из шреддера делал свет в комнате желтым. Я застегнула блузку.

– А ты умираешь с улыбкой. Рада за тебя, родная моя.

Пуговицы казались теплыми – теплее, чем должны были быть. «Я умираю», – повторила я про себя и прислушалась. Ничего: теплая пуговица, запах неправильного спирта и тоскливый взгляд – ничего не изменилось.

Я слушала Мовчан и представляла себе настоящий мир – тот самый, единственный, который продлевал мое время. Наше время. Микрокосм Куарэ становился все ярче, все естественнее – или таким его видела я…

Слова доктора превращались в комки смыслов: «Джоан приходила. Справлялась о моем здоровье. Мовчан с удовольствием отказала ей в информации. Наверное, на самом деле Джоан приходила за чем-то другим».

…Я смотрела в окно, где все не кончался осенний день, где снег облеплял ветки, уже не желая таять. Я ничего не могла с этим поделать, не могла изменить зимы, не могла выбросить чувство, что это последняя зима. Где-то за этой осенью был закрыт другой лицей, где-то там и те, кто начал это все – «Майнд», «Нойзильбер», проекты Джоан и Белую группу.

«Николь сидит взаперти и над чем-то опять работает, а на работе невнимательна. Лоботрясу из 2-А поставила кодеин вместо токоферола».

– Слушай, Соня, – Мовчан подняла голову из-за шреддера и щёлкнула кнопкой. Желтый звук прекратился. – Сходи к ней, а?

– Хорошо.

– Хорошо?

Я поправила манжеты и посмотрела в глаза Мовчан:

– Да, доктор.

– Ты слышала, о чем речь?