– Но…
– Я вколю сама. Мне нужны три ампулы. Три шприца.
Остальное все есть, добавила я про себя.
– Три дозы симеотонина. Шестьдесят часов без боли, – сказала Николь. Медсестра смотрела мне в глаза, но видела только ход своих мыслей. – Шестьдесят часов чистого и ясного разума.
Я молчала. А попутно – радовалась, что Райли ненадолго отвлечена от монитора: удаление огромной папки закончилось успешно. По крайней мере, так считала операционная система.
– Ты понимаешь, чем рискуешь?
Почти гарантированный прогресс опухоли? Общее ухудшение состояния? Да, пожалуй, я понимала, чем заплачу за полное устранение боли. А еще я знала, на что толкала Николь. А еще я почему-то верила, что так и правда надо. Потому что – вкус железа. Потому что – трещина в стене. Потому что – скорчившийся на полу Куарэ, который иначе никогда не сможет меня заменить. Мне нужно сделать укол, мне нужно много времени, чтобы со всем разобраться.
И не забыть: Куарэ должен наконец прочитать «Специальные процедуры содержания».
Боль – это образ жизни. Это цвет. Это звук. Это особые очки и наушники, это ватные накладки на кончиках пальцев, когда кусочек мела в руках, маркер или стило от презентационной доски кажутся чем-то – только не самими собой. Можно жить и работать с болью, но нельзя считать, что мир с нею и мир без нее – это один и тот же мир.
В ванной было парко. Я ощущала весь объем – весь и сразу, он не падал на меня молотом, а обволакивал, он просился в глаза, а не настырно лез. Пар свербел под горлом, хотелось откашляться, хотелось теплого чаю с молоком и просто ночи перед монитором.
Я повернула голову: легкое движение, уверенное движение. Мышцы отвыкли так двигаться. Перед глазами оказался согнутый локоть, в сгибе видно белизну ваты. Если я перегнусь через бортик, то увижу на полу шприц и ампулу. Впрочем, я и так помню, куда они упали, потому что мир без боли – это совсем, совсем другой мир.
В зеркале отражались потухшие глаза, отражалась я и клочок другого мира, который не похож на мир после таблеток или обычных уколов. Я смотрела, как катятся по коже крупные капли, как они затаиваются в ложбинках над ключицами, как скользят по груди и животу.
Мне было интересно. Интересно – и жутко, потому что мое оружие и мой наездник, моя ELA словно бы исчезла из головы. Я стала почти беззащитной и слепой против Ангела, я видела другой мир – совсем другими, хоть и по-прежнему янтарными глазами. У меня появилось полчаса вынужденного безделья, полчаса оглушения опухоли, когда нельзя в лицей и в лицейское общежитие.
С чего начать? Вытереться – медленно и со вкусом, изучая незнакомое тело? Вернуться в воду?
Я завернулась в полотенце и пошла в комнату, к свечению монитора. Решение было спонтанным, легким и совершенно очевидным, клавиатура – податливой, и клавиши утапливались сами собой, перенося в текстовый редактор то, что плыло у меня в голове.
Не поддавайся, шептала я. Не поддавайся.
Мне было легко: без боли, без мотивации, без необходимости здесь и сейчас тратить драгоценное время. Даже слезы в уголках глаз набегали как-то легко.
И почти не пекли.
Мэри я нашла прямо за оглушительной вспышкой.
– О, dear Lord, Соня!
Свет фонарика взорвался у меня в голове, и я открыла глаза лишь спустя пару секунд.
– Ты же не дежуришь больше по ночам!
Я втянула носом воздух: общежитие, поздний вечер. Неудачное время, неудачное место для того, чтобы искать Ангела. К сожалению, у меня нет другого места, но, что еще хуже, – нет другого времени.
– Пойдем, – сказала я.
Стены вокруг были для меня прозрачными. Там шла жизнь учеников старшей школы – учеников проблемных, странно похожих на взрослых, с которыми так тяжело, но в то же время уже есть о чем поговорить. Социальные сети, внутренняя лицейская сеть, книги, болезненно заостренные изоляцией хобби. Разбитые сердца. Растянутые стены комментариев в блогах – и позы, закрашенные в умные слова: эпатаж, субкультура, транскультура, эскапизм.
Если тебе нужен Ангел, тебе мало ELA в голове, нужно еще уметь слушать их, понимать и говорить самой. Последнее особенно сложно.
