Христову веру, а греки от них – язык, и по облику коренное население уже почти не отличалось от потомков славян-оратаев и болгар-всадников. По виду город был скорее греческим, и странно было думать, что правят им потомки кочевников, в поле ночующие в веже и говорящие на языке славян.
И только поглядев на болгарскую знать и удивившись, Ингвар удивился и себе. Он ведь тоже правит славянами и говорит на их языке, но жена его носит северное платье с наплечными застежками. Там гребцы, здесь всадники – везде те, кто привык легко перемещаться с места на место, овладевают славянами, что самой необходимостью добывать хлеб из земли привязаны к месту…
Скутары подошли к полуострову с моря, и в город русы попали через морские ворота. Внутри крепостных стен тянулись узенькие из-за недостатка места улочки – только двоим верхом проехать, – мощенные камнем. Дома вдоль них были сложены из того же серовато-белого известняка. Строения более пышные и богатые – храмы и жилища знати – по греческому образцу были полосаты, из чередующихся слоев красного кирпича и белых – известняка. Оконные своды были затейливо выложены кирпичом – «будто сорочки вышитые», сказал Дивосил, и правда: каменные узоры красного на белом напоминали вышивку. Сверху донизу покрытая этими узорами, высокая каменная церковь казалась легкой, будто игрушка или яйцо-писанка. А тесаный известняк ее стен был выщерблен временем и дышал древностью: не раз уже эти камни складывали, постройки разрушались, а камни собирали вновь для нового строительства.
Боил Калимир жил в старинном дворце – с такими же полосатыми, красно-белыми стенами, с высокими окнами под полукруглыми резными сводами. Был он чуть старше Бояна, лет тридцати с небольшим, и напоминал родича высоким ростом, продолговатым смуглым лицом, косой на затылке и длинными черными усами. Черты его, тонкие и довольно правильные, выдавали близкое родство со степняками: его мать была печенежской княжной. Но каким-то непостижимым образом Боян с его тяжеловесными грубоватыми чертами казался красивее. Может, Калимира портило несколько замкнутое и недружелюбное выражение, в то время как Боян всегда лучился приветливостью.
Однако к Ингвару и его людям боил Калимир отнесся очень гостеприимно. Пообещал даже снабжать русов съестными припасами.
– Ты можешь оставаться у меня столько, сколько пожелаешь! – сказал он Ингвару. – Мне плевать, что об этом подумают в Великом Преславе. Мой дед лишился власти, зрения и свободы из-за греческой веры, его потомков насильно принуждают креститься ради сохранения жизни и свободы! Симеон говорил, что не прольет родной крови, но что, если жена и дети Владимира не примут креста, они больше никогда не увидят дневного света! Зачем дневное светило их очам, говорил он, если душа их по собственному выбору прозябает во тьме! Но мое сердце им не подчинить! Я ненавижу греков и рад оказать помощь их врагу. Может быть, настанет день, когда русы и болгары встанут вместе, в одном строю, чтобы сбросить с шеи эту удавку…
– Со мной-то им точно прощаться рано еще… – бросил Ингвар.
К этому времени он уже мог сидеть, но перемещался пока на носилках. В таком положении было не до бахвальства, однако он твердо знал: его борьба с Романом не завершена. Новый поход будет. Через год, через два, через пять… А вот чем он кончится – возвращением чести или смертью, пока ведают лишь норны. И теперь он поглядывал на Калимира с большим любопытством, чем сам ожидал. Иметь союзника в этих краях уже оказалось полезно. Как знать, не принесет ли эта дружба пользу и в дальнейшем – для будущих походов?
Ингвару и трем десяткам его гридей Калимир нашел место у себя во дворце, остальные встали станом за перемычкой, соединяющей Несебр с побережьем. Боиловы челядинки приходили всякий день ухаживать за ранеными, Калимир послал в село за какой-то бабой Велкой, которая славилась как самая опытная лекарка в окрестностях.
– Самовильная трава тебе поможет, – сказала баба Велка, осмотрев раны и самого Ингвара. – Снимет лихорадку, очистит кровь и сил придаст. А главное – сердце твое исцелит.
– Какая самовильная трава? – тут же вскинулся Держанович. – Я не знаю такой. Где она растет? На что похожа?
– Берут самовильную траву в ночь на Еньов день. Как настанет полночь, раскроется небо, звезды все воссияют, будто свечи пасхальные, все травки поклонятся, и только одна будет стоять прямо, как свеча, и звезда на нее сядет. Это и есть трава самовильная – в ней великая сила. От хворей исцеляет, раны лечит, счастье приносит.
– Где ее искать?
– Тебе нет пользы о том знать, – усмехнулась старуха.
Была она весьма древней по виду, тонкая кожа, почти бурая от многолетнего загара, плотно обтянула скулы, чтобы хватило сложить многочисленные морщины на щеках. Подбородок ее выпячивался, а глаза глубоко ушли во впадины, и оттого казалось, что бабка смотрит уже с того света. Но Колояр не робел: он с детства привык вести речи о травах с такими же бабками. С того света им сию премудрость лучше видно.
– Почему – нет пользы? – Отрок обиделся. – Я все травы знаю, все приемы… Какую когда брать, с каким обрядом, с каким даром, с каким словом… Только в наших краях не растет травы самовильной, а то я бы и ее знал.
– Она потому самовильная, что владеют ею самовилы. И дадут не всякому, а только сестре своей. Раз в год, в Еньову ночь, поднимается трава, и та, что сама силой небесной полнится, ее возьмет.
– Это кто же?
– Калиница. Солнцева Невеста. Как обход свой она завершит, всем судьбу даст, тогда возьмет для князя твоего самовильную траву. Если вы попросите хорошенько.
