будто изваяние божества. Белый шелковый убрус, обвивавший шею и голову, подчеркивал красоту ясного лица. На жатвенные обряды она выходила в плахте и намитке, как все полянские молодые жены, но сейчас на ней было варяжское платье: сорочка дорогого синего льна с обшитыми шелком запястьями, льняной красный хенгерок с отделкой тонкими полосками золотисто-красного шелка, с позолоченными наплечными застежками, а под ними две нити ярких бус.
Видя, какой взгляд бросил Турогость на это богатство, она улыбнулась и тайком подавила вздох. В былые времена она пеняла Мистине, что-де все глаза обломал об ее снизки, а сама отлично знала, что до бусин-то ему нет ни малейшего дела. И он знал, что она это знает. Как весело ей жилось тогда, два года назад… А теперь вполне достойные люди видом своим внушали ей тоску, если не отвращение, хотя вся вина их состояла в том, что они не были тем, кого она так хотела видеть…
За длинным столом с ее стороны сидели по старшинству киевские бояре с женами, ближе к двери – оружники. Турогость и Свенельд вошли, каждый с десятком своих отроков. Свенельд явился в своем любимом синем кюртиле, отделанном на груди серебряной тесьмой: в первый год замужества сшила его юная жена, ободритская княжна Витислава. Было это без малого тридцать лет назад, и хоть кюртиль порядком запачкался и обтерся, Свенельд не желал менять его на другой. А ведь давным-давно мог справить себе еще хоть десять таких, один другого богаче, и каждый день появляться в новом.
Древлянский боярин был одет в славянское платье – сорочку тонкого беленого льна, с вышивкой на груди, в свиту белого сукна, подпоясан тканым поясом. Как и многие на его месте, он бросал взгляды на пустое сиденье Ингвара, словно сам удивляясь, что пришел кланяться, когда хозяина нет дома. Эльга не показывала вида, будто замечает эти взгляды. Конечно, им трудно привыкнуть, что женщина здесь не просто хозяйка дома, но и владычица. Опять будут дома толковать: все у этих русов не как у людей…
В дар княгине древляне поднесли сорочок бобров и сорочок куниц. Эльга в ответ приказала выложить платье полосатого сарацинского шелка и серебряное блюдо: на нем искусные хазарские сереброкузнецы изобразили ловца верхом на коне, с псом у стремени.
Гость был еще потому некстати, что запасы подобных даров подходили к концу. Со времен Аскольда и Дира, разведавших путь из Киева в Греческое царство и сарацинские земли, русские князья дарят славянским старейшинам паволоки, серебро, вино и иные заморские диковины, взамен получая дары и дань мехами, медом и прочим, что увозят продавать за море. Давно известно: кто в дружбе с русскими князьями и ходит под их рукой, у того в доме серебро на столе, у довольной бабы на шее стеклянные снизки, а свита обшита ярким шелком. Ну а кто дань платить не хочет и бежит в глушь лесную, тот – «чащоба», что от рождения до смерти проходит в домашней тканине.
Но чтобы дарить старейшинам паволоки, князья должны их где-то взять. Ради этого всякий год снаряжается огромный обоз на Греческое море в Царьград, в Самкрай, а оттуда – на Гурган. Но Ингвар за первые три лета своего княжения еще не заключил ни одного договора с владыками греков и хазар, и обмен товарами замер. Только благодаря дружбе Хельги Красного с Песахом прошлым летом и этой весной удалось обменять по десять сорочков бобра, куницы и лисы на хазарские товары. Песах сделал это «только ради дружбы» – без договора между князем и каганом даже он не имел права вести торговлю с русами. Это была не торговля, а обмен дарами между уважающими друг друга людьми. И лишь этим располагала Эльга, дабы не потерять дружбу полян, древлян, саваров, саварян, кривичей и прочих. Каждую чашу, каждый кафтан с шелком она отрывала от сердца – не по жадности, а потому что больше негде взять. Настанет день, когда очередному гостю в ответ на поднесенный сорочок бобра ей придется выложить сорочок куницы. Вдвое дороже, да – но куницу они сами в лесу набьют. И хотя возьмут и поклонятся, довольны не будут.
На ближайшее к княжьему престолу место посадили Свенельда – бывший кормилец и сват Ингвара имел право на особый почет. Эльга, сестра его невестки, сама поднесла ему чашу. Свенельд поцеловал ее, и от прикосновения его бороды ей с такой остротой вспомнилась другая борода – помягче, и другие поцелуи, что она вспыхнула и затрепетала от тоски пустоты. Оттого не посмела поднять глаза на старого воеводу – зная его ум и проницательность, боялась, как бы он не угадал ее мысли.
– Кушайте, гости дорогие, – Эльга улыбнулась. – Хлеб на стол, так и стол – престол.
Отроки подносили ей свежие выпеченные хлебы на широком деревянном блюде, покрытом рушником; Эльга брала каждый, благословляла и отсылала гостям по старшинству. Принимая, гость вставал и кланялся ей, прижимая хлеб к груди, повторял:
– Как ты питаешь меня за столом твоим, княгиня, так пусть боги напитают тебя всякий день!
– Где страва, там боги!
Не всякий год киевские русы, поляне и древляне вот так сидели за столом, разделяя хлеб; помня об этом, Эльга проделывала обычный обряд с особой торжественностью. Чувствовала, как обязанность удержать этот мир, не дать рухнуть порядку давит на ее хрупкие женские плечи. И утешала себя: Ингвару в походе потяжелее приходится.
О делах заговаривать не торопились – неприлично. И менее всего Эльга могла бы – даже знай она заранее, что гостями привезены важные для нее вести, – нарушить порядок и начать задавать вопросы, не ублаготворив сперва гостей всем, что им полагалось. Не зря она была родственницей нескольких княжьих домов и знала обхождение. Челядинки разносили угощение, старик Гордезор – сыновья его ушли с дружиной, все трое, – взялся за гусли и неспешно начал под серебряный перезвон:
