– Мы не будем снимать всю меру. Только мы и еще… Две или три хеландии. Те, что стоят ближе к западному берегу. Прочие останутся на месте, и скифы на вифинском берегу даже не заметят, что здесь что-то изменилось. Перешлите приказ Леониду и Ефиму! – Феофан сделал знак своему мандатору.
В темноте невозможно было использовать камелавкии[35] для передачи приказа, поэтому мандатор велел спустить карав[36]. Феофан приказал вновь подать свой клибанион и шлем, чтобы приготовиться к любой неожиданности. Стратиоты охотно облачались и рассаживались по веслам, хеландия снималась с якоря. Все были возбуждены, над двумя рядами скамей летали оживленные голоса.
Раздались свистки келевстов[37]. Феофан не мог видеть, как взметнулись ряды весел, но ощутил, как громадное тело хеландии у него под ногами дрогнуло и тронулось с места…
– Идет…
Мистина закрыл глаза. Ему хотелось спрятать лицо в ладонях, но дрожь волнения била всех вокруг него, от Ингвара до последнего отрока, а он, Мистина Свенельдич, был именно тем человеком, который обязан внушать бодрость всей гридьбе. Он тащит на себе самое трудное, но пока он держится, держатся все.
В полночь задержавшийся на заставе Хавстейн с десятком хирдманов запалил погребальный костер. Расчет был на то, что при виде громадного пламени в ночи греки не вытерпят и сдвинут с места хотя бы несколько кораблей. Норны бросали жребий, а русы на этот кон поставили все. Двадцать две лодьи горели, от жара исполинской крады занимались деревянные причалы, трещали и рушились стены зданий. Возвращаться было некуда.
На побережье к западу от пролива ждали тридцать лодий, понемногу переправленные сюда с восточной стороны в предыдущие ночи. Как стемнело, русы покинули Иерон: здоровые шли пешком, попеременно неся носилки с неходячими ранеными. В греческих селениях удалось достать с два десятка разных повозок: в какие-то запрягли волов и ослов, какие-то приходилось волочь на себе. Кроме раненых, загрузили добычу. Все приобретенное к этому дню Ингвар брал с собой. Пришлось выделить ему на пять-шесть лодий с гребцами больше, но это даже не обсуждалось: князь, хоть и раненый, не должен возвращаться из похода с пустыми руками. А остающееся в Греческом царстве войско эта добыча только обременяла бы.
Далеко не все из тех, кто оказался после битвы на Иероне с Ингваром, хотел возвращаться с ним домой. Хавстейн и его люди отказались сразу.
– Ты обещал мне хорошую долю в добыче, а пока мы взяли сущий мусор! – возмущался хёвдинг. – Мы же только начали! У меня осталось восемь десятков здоровых людей, не считая легкораненых, да еще люди Барда, и все они хотят продолжать поход. Зря мы, что ли, гребли сюда через весь свет!
Поэтому Хавстейна и его людей предстояло переправить на восточный берег к основному войску, а взамен привезти сюда желающих вернуться домой. Не хотел воевать дальше Дивосил Видиборович: после огненного сражения в проливе он так и не опомнился. И многочисленные доказательства того, что крест без «Кощеева масла» не способен противостоять мечу, его ничуть не убеждали. Если с ним заговаривали об этом, он твердил, что крест еще свою силу покажет. Мистина уже и сам предпочитал от него избавиться поскорее.
– Он не жилец, – негромко сказал он Колояру, которого теперь держал при себе, когда тот не требовался Ингвару. – Гляди на него внимательно. Такие гибнут в первой же битве. Ни себе чести, ни людям толку. Пусть проваливает к лешим.
Фасти тоже отбывал – он считал своим долгом и дальше оберегать брата, которого уже однажды спас. Этим решением Мистина был доволен: слава великого воина Фасти едва ли светила, но ему, как человеку надежному и предусмотрительному, а когда надо, и храброму, он мог доверить Ингвара и прочих раненых с легким сердцем. Их дружину дополнили те, кто после битвы в проливе понял, что жизнь лучше ратной славы. Всегда после первой настоящей битвы находятся такие. Мистина не снисходил до того, чтобы осуждать их – от них нужно было избавиться и забыть. Не всем судьба жить мечом, кому-то же надо и овец стричь, как говорил Свенельд.
К полуночи все русы с Иерона уже были на восточном побережье, таясь в обширной оливковой роще. По мелким бухтам крылось около пятидесяти лодий, которым этой ночью предстояло разойтись – одним на запад, к Болгарскому царству, другим на восток – к основному войску. Без милости богов трудно было надеяться скрыть от греков, стоящих совсем рядом, в устье пролива, столь крупные перемещения. Помогла глухая темнота, превращавшая море в сплошную черную бездну. Но эта же тьма могла подстроить ловушку и русам, куда хуже греков знавшим побережье.
– Пошел… – первым шепнул Ратияр, обладавший наиболее чутким слухом.
Ночь была тиха, и с воды долетал неясный шум: две, три, четыре хеландии тронулись с места и двинулись в глубину пролива, на свет погребального костра. На это и был расчет: увидев исполинское пламя, греки снимут хотя бы несколько кораблей, чтобы выяснить, что там происходит. А даже если и не снимут, то все люди на хеландиях будут наблюдать за огнем в ночи. Единственное пятно света во тьме всегда притягивает человеческий взгляд, и даже если заставишь себя отвести от него глаза и оглядеться, то пламя будет еще играть в глазах и ослеплять.
Но греки не уведут корабли с восточной стороны пролива – где основное войско. А только с западной – где тишина. Ближняя к устью пролива часть моря с запада останется без присмотра, дорога станет свободна…
Мистина ждал, считая удары собственного сердца. От кожи и влажных волос веяло морской солью – после принесения жертв он наскоро обмылся в
