вагоне по пути на стажировку.
«Вот чёрт! И чего я на него наезжал?! Парень-то золото!» — недоумевал он, возвращаясь обратно, и прямо в поезде, извинившись перед Уланом за свои подколки, пообещал никогда не проходиться по его имени, тем паче по его национальности или вероисповеданию.
Каково же было его удивление, когда Буланов со своей неизменной добродушной улыбкой незамедлительно освободил его от этого обещания, заметив, что ему было даже забавно слушать и вообще он очень благодарен Петру.
— За что?! — изумился тот.
— Кличку приличную получил, — пояснил Улан. — С твоей легкой руки меня Буддистом прозвали. Не то что раньше, до Академии.
— А раньше как?
Буланов помедлил. Все это время он ждал, когда парень, сидящий напротив него, наконец-то образумится. Ждать пришлось долго, но Улан был терпелив — к этому его приучили с раннего детства. Мачеха, появившаяся, когда ему исполнилось четыре года, спуску пасынку не давала, взвалив на него добрую половину всех домашних дел. Отец понимал, что творится, но, разрываясь между женой и сыном, ничего поделать не мог и грустно уговаривал Улана потерпеть. Ну а в качестве наглядного примера частенько рассказывал о Будде, в том числе и о его пути к совершенству, основанному как раз на терпении. Понимая, что и отцу приходится несладко, мальчик кивал, соглашался и… терпел.
Отец вот уж несколько лет как ушел из жизни, но в памяти оставались его слова и многочисленные рассказы-притчи. Припомнив, что лучше всего зарождающаяся дружба скрепляется доверием, Улан решился и, засучив правый рукав рубашки, оголил руку, продемонстрировав большое родимое пятно возле локтя:
— Только быстро — какие у тебя ассоциации?
— Паука напоминает, — недоуменно ответил Сангре.
— Точно, — согласился Улан. — И остальным тоже. Потому так в детстве и прозвали. А я их терпеть не могу, — и застенчиво попросил: — Но ты никому.
— Сказано в писании, — ухмыльнулся Петр, — не открывай всякому человеку твоего сердца, чтобы он дурно не отблагодарил тебя. Но я не всякий, а посему будь уверен — могила.
— Кстати, давно хотел тебя спросить, — поинтересовался Улан. — Я не раз слышал от тебя цитаты из Библии, да и крестик ты никогда с себя не снимаешь, причем какой-то… — он прищурился, вглядываясь, — необычный, а сам ты вроде не больно-то верующий.
— Это точно, — согласился Петр. — Я как и отец с дедом, считаю, что чем ближе к церкви, тем дальше от бога. А касаемо креста и моих познаний в Библии, — он помялся и решительно махнул рукой. — Ладно, откровенность за откровенность, тайна за тайну. Крестик — последняя память о маме Гале. Он и правда выглядит необычно — и буквы латинские и ноги у Христа одним гвоздем прибиты, а не двумя. Это все потому что он не православный, а униатский. Она ж у меня западэнка, вот и окрестила по-своему у себя на галичине. А знание Библии… Когда маму отморозки на улице зашибли, сумочку отнимая с зарплатой, она через месяц попросила забрать ее из больницы. Мол, все равно помирать, так лучше дома. А я в оставшиеся три месяца у нее сиделкой стал, благо, на дворе каникулы были. Такое вот получилось у меня… последнее лето детства, — он горько усмехнулся. — И все это время я по ее просьбе разные куски из Библии зачитывал. Готовилась она… к иной жизни. А когда с десяток раз одно и то же прочитаешь, поневоле в мозгу что-то отложится, хотя я и… — он осекся, махнул рукой и отвернулся.
Чуть поколебавшись, Улан мягко положил ему руку на плечо и попросил:
— Ты прости, что напомнил. Я ж не знал, — и, горько усмехнувшись, добавил: — А я свою маму вообще не помню — при родах умерла. Да и отца три года назад тоже потерял.
— Ничего себе, — присвистнул Петр, удивляясь, как схожи их судьбы. — Слушай, и у меня тоже отца убили и тоже примерно три года назад, — он замялся и неловко осведомился: — А ты правда на меня не сердишься… ну, за узбека, монгола…
— А также за синего драгуна и зеленого кирасира, — с улыбкой подхватил Буланов. — Конечно, нет. И насчет твоих пробежек по моему буддизму тоже. У тебя все так забавно получается, так что бегай и дальше сколько хочешь.
— Ладно, уговорил, — весело махнул рукой Сангре. — оставлю тебя в прежнем высоком звании сарацина и нехристя. Но с условием.
Улан вопросительно уставился на Петра.
— А условие такое, — торжественно произнес тот. — Все должно быть обоюдно. А то, получается, я на тебя всяко разно, а ты в ответ молчок. Так не годится. А посему, милый желтый жандарм, я тебя умоляю в отношении меня забыть за свою природную вежливость.
— Ты ж знаешь, я практически не матерюсь, — смутился Улан. — Да и вообще предпочитаю ни с кем не ругаться.
— Я и не говорю ругаться, — пояснил Сангре. — Огрызнись, пускай полушутливо. А то у нас получается игра в одни ворота.
— Чёрт с тобой, паршивый одессит, — усмехнулся Улан, — ты и мертвого уболтаешь.
— О! — возликовал Петр. — Ведь можешь, когда захочешь. Це дило! Ну, теперь держись, басурманская морда!
— И ты держись, униат поганый, — усмехнулся Улан.
А через каких-то пару месяцев их в Академии звали не иначе, как друзья — не разлей вода…
