нос, в отличие от глаз, выдавался далеко вперед, занимая чуть ли не поллица. Щетина окружала его лицо, словно рамка — сюрреалистическую картину.
Вырвавшись из рук двух воинов, стоящих по бокам от него, страшилище резво подбежало к князю, плюхнулось перед ним на колени и жалобно зарычало.
— Гляди, гляди, — толкнув в бок друга, восхищенно зашептал Петр. — Вот оно, недостающее звено эволюции, давшее начало питекантропам и австралопитекам.
— Между прочим, это один из спасенных нами вчера охранников святилища, — подсказал Улан.
— Да ты что?! — изумился Сангре, но вспомнил огромного человека, лежащего без чувств на снегу. Правда, тогда он не обратил внимания на его лицо, к тому же оно было в крови, зато теперь… — Хорошо, что мы его спасли, — заметил он. — Будет, что изучать ученым. Глядя на него воочию убеждаешься, что все люди действительно произошли от обезьяны, только в разное время: одни раньше, другие позже, а этот Квазимодо вообще на прошлой неделе. Ему ж и копья не надо — шнобелем своим всех уроет. А мощь какая в теле! Эх, растерял народец былинную силушку на пути к прогрессу.
Силушка в могучем, почти квадратном теле «недостающего звена» ощущалась в каждом движении. Полное впечатление, что ему ничего не стоит усадить на здоровенный стол, за котором сидели гости, всех присутствующих, и, взвалив его на свои плечи, идти хоть час, хоть два.
— Жаль, казнят, — вздохнул Улан.
— Шо, гильотина суровой души Кейстута снова жаждет крови? А его-то за что? — удивился Петр.
— Ну ты же помнишь вчерашний рассказ Яцко. Этот мужик и его брат были в числе охранников святилища и не успели зажечь сигнальный костёр.
— Ну?
— Вот тебе и ну. У них за такой промах одна кара — смерть.
— И этому чудесному экземпляру, по случайности совершенно не попорченному тлетворным влиянием цивилизации, так запросто отрубят голову?! — удивился Петр. — Не-ет, как-то оно неправильно.
Князь тем временем что-то сурово ответил страшилищу, отрицательно мотнув головой, но «промежуточное звено» не отставало. Тогда Кейстут, не выдержав, рявкнул на него, указав на дверь, и в этот момент по щекам страхолюдины — Сангре глазам не поверил — полились слезы. Контраст между зверообразной личиной и этой беспомощностью, написанной на его лице, был настолько разителен, что Петр незамедлительно проникся к нему искренним сочувствием.
Меж тем детина встал с колен и обвел тоскливым затравленным взглядом остальных присутствующих. Почему-то Петру показалось, что на нем взгляд страшилища задержался чуточку дольше, чем на остальных.
— А могу ли я узнать, о чем он столь горячо просил тебя? — осведомился Сангре у Кейстута, когда здоровяк поплелся прочь, печально опустив голову. Длинные могучие руки его уныло свисали чуть ли не до колен.
— Это Локис, — хмуро пояснил тот. — По-русински его имя означает «медведь». А просил он за своего родного младшего брата Вилкаса, по вашему — Волка. Это второй из воинов, охранявших святилище и спасенных вчера вами от смерти.
— Просил помиловать брата? — уточнил Сангре.
Кейстут покачал головой.
— За такие промахи не милуют. Он просил для него иной смерти, не столь позорной, то есть сгореть не на одном костре с врагами. Но согласно нашим обычаям…
— А когда назначена казнь? — поинтересовался Петр.
— Хотите поглядеть?
Улан кисло скривился, торопливо замотав головой, а Сангре, которому не давали покоя искренние, можно сказать, детские слезы Локиса и его прощальный, эдакий тоскливо-беспомощный и в то же время умоляющий взгляд, устремленный в его сторону, задумчиво протянул:
— Я не о том. Странно это. Помнится, вчера ты нам рассказывал, будто у тебя маловато хорошо обученных воинов, а эти двое худо-бедно, но кое-что умеют. Да и силушкой бог не обидел, особенно этого, как его, Локиса. Тогда зачем им погибать без пользы? Как-то оно… неразумно.
— Иначе нельзя, — жестко отрезал Кейстут и поморщился. — Думаешь, мне самому их не жаль? — но он мгновенно спохватился и торопливо уточнил: — Так, немного, самую малость. У этого Локиса сила в руках нечеловеческая. Потому и имя такое. Если бы не подлый удар сзади в самом начале нападения, он бы… Да и второй, Вилкас, хоть и послабее его, но сам по себе очень силен. Однако обычай есть обычай, и идти против него… — он покачал головой. — И кроме того, я вчера уже сказал свое слово, а у меня нет привычки его отменять.
— Да кто бы спорил, — согласно кивнул Петр. — Обычай — это святое. Да и слово твое тоже.
На самом деле он не собирался угомониться, твердо вознамерившись сделать повторный заход. Вообще-то настаивать на прощении страхолюдины и его брата, учитывая, что они и сами находились здесь на птичьих правах, было глубоко неправильным. Но оправдание своему поведению он отыскал
