гордым, – говорит Аристид Иванович, – должен скрывать своё тщеславие». Но мало у кого хватало гордости его послушать.)
Многострадальный закуток Потомственного, предоставленный очередному высокому гостю, был вычищен, освобождён от одних бумаг и тут же завален другими (губернаторские замы называли это «перезагрузкой»). Колун порывался уступить Канцлеру собственный новый кабинет, но Николай Павлович сухо сказал: «Губернаторово – губернатору», – и это можно было понимать и как жест скромного гостя, и (к вопросу о высокомерии) повадку императора, которому принадлежит настолько всё, что он благодушно потворствует мелким амбициям людей, чьи не только привилегии, но и головы в его полной власти. Любое, самое почётное, кресло в администрации Финбана было для него походным стулом, упражнением в аскезе, и, когда я увидел, как стоически, словно на голой скале, он гнездится в чужом кресле, за чужим столом, мне стало смешно.
– Почему гвардия не ликует?
Николай Павлович встал, подошёл к окну, с надеждой в него глянул и (ничего хорошего он из этого окна увидеть не мог) тут же отвернулся.
– Добрый день, Разноглазый. Устраивайтесь. – Он безрадостно кивнул на стулья у стены. – Ликование не входит в обязанности Национальной Гвардии.
– Это сверх обязанностей, для души. Повод-то у них есть.
– Повод? Вот когда здесь будет налажена мирная жизнь, заработают механизмы местного самоуправления и люди осознают, что в основании человеческого бытия, коль скоро они вообще хотят его продолжения, необходимо лежат долг, порядок и законность, – он перечислил именно в такой последовательности, – вот тогда, и никак не раньше, появится повод, как вы говорите, ликовать.
– Налаживать мирную жизнь? То есть вы не собираетесь…
– Не собираюсь чего?
– Штурмовать.
Канцлер не поинтересовался подробностями, из чего я заключил, что штурмовать ему уже предлагали и получили ответ, – и мрачное настроение гвардии объясняется именно этим.
– Что за нелепая идея. – Он отвернулся, как человек, собирающийся солгать, но не стал юлить и все подразумевающиеся слова произнёс. – Это Город, а не избушка варварского царька.
– Точно. Избушка варварского царька, может, и получше охраняется.
Теперь он обернулся и смотрел на меня в упор. Меня поразило не столько это и не содержание взгляда – неодобрение, холодное презрение, – но ставшее очевидным сознание своего права презирать. Под этим взглядом я должен был почувствовать себя правобережной шавкой. А с другой стороны, какого чёрта удивляться, если шавка, согласно своей природе, гавкает? Я сказал:
– Наверное, не стоит вот так сразу плыть туда радостной флотилией. Начать можно с небольшого рейда, маленькой диверсии. В Летнем саду полно детей под защитой всего лишь нянек, а на набережную перед Зимним по вторникам ходят рисовать гимназисты – те вообще без присмотра, я знаю, что за тип их учитель ИЗО. У вас достаточно катеров?
– Прекратите паясничать.
– По-моему, это хороший план. И уж во всяком случае более реалистичный, чем заставлять людей осознавать основания их бытия.
– Вы не в состоянии понять, чего лишены.
– Нет, я понял. Автовских детей брать в заложники можно, а городских – нельзя.
– Я пригласил вас не затем, чтобы вы взывали к моей совести, – безразлично сказал он. – Заведи мы подобную беседу, я буду выглядеть юродивым, а вы – идиотом. И кстати говоря, с автовскими детьми всё обстоит наилучшим образом – растут, учатся… Да, была попытка побега. Но только одна, и только по инициативе мальчика, который патологически не способен к самоограничению.
– Надеюсь, его удалось нейтрализовать?
– Разумеется. – Канцлер посмотрел не на меня, а сквозь. – Лично изжарил и съел. Я могу наконец перейти к делу?
Дело заключалось в бесхитросном предложении отправиться в Город («На лодочке?» – «На лодочке, на лодочке») в качестве парламентёра: с видом на жительство в одном кармане, пачкой верительных грамот в другом и секретными инструкциями – за подкладкой.
– Ага, – сказал я. – Опять как с варварами. Поехать искать варваров, а оказаться – вот совпадение, вот сюрприз – в Автово с оккупацией. Спасибо, но мне не понравилось.
– Помнится, я оплатил счёт за лечение вашего самолюбия. Кстати, где эти деньги сейчас?
– Где-где. В Горбанке.
– И вы не хотите оказаться к ним поближе? По моему разумению, вы должны всеми силами стремиться в Город, а вместо этого я вас уговариваю. Почему?
– Меня не выпустят обратно.
– И что же вас расстраивает?
Я – не иначе как заразился его привычкой – подошёл к окну. С утра прошёл дождь, прибивший и пыль, и слабую неуверенную листву. У домов через
